Впрочем, пить уже не хотелось, перед глазами давно кружили разноцветные пятна и в ушах непрерывно раздавался какой-то загадочный шорох. Ни на пятна, ни на эти шорохи в ушах она не жаловалась. Она всегда была немного скрытна - не говорила мужу, как любит читать, поняв, что свекровь не одобрит "слишком умную" невестку. Потому рассказы Мериме без обложки были одной из немногих книг, которые они перевезли в свой первый дом - пусть и в маленький, продуваемый всеми ветрами барак.
А еще она любила смотреть по утрам на солце сквозь разноцветные стёклышки, о чём тоже предусмотрительно не рассказывала мужу, не зная даже, что когда она уходит в утреннюю смену в выходной день, он садится на проеденный муравьями подоконник и разглядывает рассвет через те же стёклышки.

И уж, тем более, она не показывала ему свой дневник, который она вела в техникуме, где вся их комната в полном составе принимала участие в соревнованиях по фехтованию и однажды она даже стала лучшей спортсменкой срели комсомолок района. Дневник был разукрашен разноцветными самодельными чернилами, уже потускневшими от времени, повсюду пестрил названиями комнат и известных мест её родного далекого южного города. Комнаты они с девчонками называли каютами, парки - чащами, столовую - камбузом...
Нет, такое она бы не решилась доверить мужу. Может быть, - думала она, - когда-нибудь я покажу это сыну и он тоже будет много читать, играть в морские приключения и, - а вдруг! - займётся фехтованием...

Как только она вспомнила, где находится, вернулась неимоверная боль. Мысли рассыпались цветными стеклышками, оставалась только боль и белый потолок.
Это продолжалось недолго и она вдруг поняла, что уже не так больно, что-то из неё уже вышло и всё вокруг стало каким-то разноцветным и броским, даже прежде белый потолок.

Потом была холодная тряпица у неё на лбу и краткое "возвращение" в себя, поворот головы и маленькое существо на столе рядом, абсолютно неподвижное и странного цвета.
Потом какой-то крик, топот ног, суета вокруг и две непонятных фигуры рядом, о чём-то спорящих. Одна, маленькая, в чём-то темном, показывала вниз и что-то визгливо доказывала. Другая, в ослепительно белом, спокойная, покачивая окладистой бородой, объясняла, казалось, ей самой про знакомые линии на том самом потолке, будто и впрямь покрывшемся цветными трещинами, которые пульсировали и переливались, складываясь в рисунки и тут же меняясь. Кажется, это были карты звездного неба и чего-то еще бесконечно далекого...

Наконец, она почувствовала, что её руки держат крохотное тельце, теплое, молчаливое и чем-то ей родное. Она хотела спросить, что это, почему оно не шевелится и что она должна делать, - но из её иссушенного горла раздался только глухой стон и этому неживому досталось лишь её дуновение.
Вдруг, младенец коротко всхлипнул, дернулся и тоже беззвучно дунул на неё, капризно сложив губки и набирая воздуха для следующего всхлипа.
Потом был уже плач - кажется, их обоих. Потом тот, в белом, взял кроху в свои руки, поднёс его ближе к своим глазам и кажется, даже уколол своей нелепой бородой. Она что-то хотела сказать, но на это у неё уже не хватило сил и в следующий раз она увидела своего мальчика только через два дня, когда оправилась после большой кровопотери.

Прошло три года, прежде чем она опять оказалась в этом месте, застав его в том же состоянии недостроя. Теперь она приехала заранее, пролежав целую неделю одна в палате. По утрам к ней заходил всё тот же врач, уже безбородый и оказавшийся почти её сверстником. Когда начались схватки и он помогал ей поудобнее устроиться, в ожидании следующих, она даже зачем-то спросила его, почему он сбрил свою бороду. На что врач, привычный к фантазиям рожениц, ответил, что никогда и не носил бороды, разве что юнцом, в десятом классе, когда работал летом в геологической партии.

Впрочем, ответ её уже не интересовал, начинались схватки и все её мысли были только о будущей девочке.
Когда они с дочкой вернулись из роддома, её трёхлетний сын уже умел читать и даже считал в уме.

Но фехтовать я так и не научился.