Её первый раз - это был чердак заколоченного дома, Генка с Маринкой, ждущие внизу и она, доказывающая всем, что она может, что она не струсит, как только что струсили они.
И старинный, с длинными страусиными перьями зонт, и её нога, лежащая чуть отстранённо на жухлой листве - они вывернулись совсем в другую сторону, а боли почти не было, она даже кричала:
- А-а-а, я лечу, лечу!..
А потом "классики" на костылях - ей можно, ей несчитово заступать резиновыми рифлёными наконечниками, считается только её здоровая нога. И все ходят к тому дому, задирают голову, переспрашивают и удивляются, и не верят...

А второй раз, ох, её второй раз - это был её первый раз, она готовилась совсем к другому, к боли, к крови, к тому, что надо будет терпеть и делать вид, а он, тот первый раз, вышел как полёт, как будто ей помогли взлететь, а дальше она только каждый раз взлетала выше и выше, и что-то кричала там, в вышине, - он позже, уже через годы, сказал ей, что она тогда и вправду кричала: "А-а-а, я лечу!" - и даже порвала подушку, выдернув оттуда перья.

А может он и обманывал, он потом часто обманывал - дома, в тот раз, потом на суде, когда врал, врал, врал судье и все её попытки оправдаться были жалкими и несущественными на фоне его объяснений - и сына, её пятилетнего ангелочка, отдали ему, а ведь именно с ним, с сыном у неё был её третий полёт, прямо в родовом отделении, где плакало и выло ещё несколько рожениц, а она никого не слышала, она чувствовала только одно - полёт, лёгкость и кричала, кричала что-то, не в силах сказать словами...
С облаков её вернули, она тогда даже немного обиделась на врачей, но рядом был сын и про полёты забылось, начались приземлённые вещи, которые окончились вместе с тем решением суда, где она осталась одна, оболганная и никому не нужная. И даже тогда она простила его - он не был злым, он просто "защищал свои интересы", как сказал он на суде, да и потом - как она могла на него злиться, ведь это с ним она тогда летала в свой второй, но первый раз...

А теперь створки на балконе распахнуты, она смотрит вниз на скрытый под старой листвой асфальт, она не боится задуманного, её просто одолевают разные ненужные мысли - как сюда взобраться, как без неё сын и не стыдно ли будет лежать внизу в старом цветастом халатике, который когда-то нравился ему.

И она с трудом открывает захлопнувшуюся балконную дверь, почти бежит в прихожую, достаёт из гардероба светлокремовое, почти белое платье, уже в платье берёт с собой на балкон кухонную табуретку, на которую из открытой форточки вдруг впорхнуло маленькое пёрышко, ставит табуретку прямо перед проёмом балконного окна, залезает, уже решается, но напоследок загадывает, выпустив из рук то перо, что она ничего не почувствует, если пёрышко упадёт прямо под окно, - и она ждёт падения, понимая, что это её последняя пауза. Ветер почти стихает, перо колышется меж двух домов, будто им кто-то играет, ей даже кажется, что эта пауза напоминает театральную, перед финальным действом, - и, пёрышко, наконец, опускается на листья прямо под окном, и она уже впивается ногтями в ладони, причиняя себе боль, которая скоро закончится, уже скоро, - и она слышит пронзительный звонок из-за двойной и вечно присыхающей к раме балконной двери, она толкает эту дверь, она бьётся в неё, она словно боится, что если не успеет ответить на звонок, то больше у неё ничего не останется - только то пёрышко и листва под ним...под ней.

И она бьёт по стёклам, по двери, пока, наконец, не падает вместе с осколками стекла внутрь комнаты, дотянувшись до старого и по прежнему дребезжащего аппарата на столике рядом с телевизором, а в трубке раздаётся сладкое:
- Мам, ну, мам, ну что ты так долго не отвечала, тут папа плачет, мам, он поговорить хочет, мам, ты поговори с ним, ладно, он хочет!..
А потом, следом, другой знакомый голос, тихий, прерывистый, который прогладывает половину слов и слышно только:
-...прости...прости...будто заставлял меня кто-то...скотски....никогда...как чумной...не знаю...сможешь ли...
И что-то ещё, ещё, ещё, а потом опять сын - и она им что-то обоим говорит, говорит, говорит, время от времени посасывая разбитые костяшки пальцев,с которых капает кровь прямо на кремовое платье, и, кажется, она смеётся и, наверное, всё прощает, она ещё сама не знает, но она хочет летать и может простить всё тем, кто был вместе с ней в её полётах...
А сегодняшний - он...он не считается, ведь ничего не было.

На улице опять подул ветер, взъерошил листву, приподнял над землёй пёрышко, закружил, будто кто-то игрался с ним, выжидая, - а потом унес его куда-то вдаль.
Туда, где оно было сейчас нужнее.
Значит, еще не "заровнял".