Чтобы закрыться от окружающего холода, он судорожно, как за спасательный круг, схватился за газету. Вся последняя полоса была посвещена борьбе с лейкозом, с центральной фотографии ему улыбался мальчик лет семи - безбровый, с тонкими плечиками и почти прозрачными запястьями, которые выглядывали из-под закатанных рукавов старой больничной пижамы.

Он уже почти бежал к дому, по дороге отворачиваясь от привычного в их дворе подростка-лилипута, одиного бродящего среди горок и грибков детского городка, под присмотром рано постаревшей матери...

- Почему, ну почему ты ничего не сделал, видя это? Тебя называют Создателем - а что ты создал такого, что могло бы остановить всё это?! - кричал он в гулкой пустоте ванной, ударяя кулаком, в котором был зажат сорванный с шеи шнурок с крестиком, по стене, по чугунному краю, обессиленно плача и подставляя растрёпанные волосы под шумную струю воды.

Из-за шума воды он не расслышал, как кто-то тихо сказал:
- Для этого я создал тебя...

Они
Они говорят - не торопись. Они говорят - ещё успеешь. Они говорят - всё ещё впереди.
А он не хочет ждать, он хочет прямо сейчас, почему исполнение его желаний должно зависеть от совершенно посторонних людей. Да даже если от близких - какое они имеют право ограничивать его в реализации собственных идей, он им что... Впрочем, эту эскападу следут приберечь до лучших времён, сейчас не стоит.

Они говорят - у тебя не те друзья. Они говорят - посмотри на себя. Они говорят - ты когда последний раз смотрелся в зеркало?
А у него как раз такие друзья, которым не так важен его внешний вид, они ценят его за внутренний мир, за юмор и готовность им поделиться, за житейскую смекалку, как тогда, с цветочным горшком...

Они говорят - о здоровье нужно заботиться. Они говорят - микробы, сладости и жирное - это враги. Они говорят - вкусности для слабых, а сильные должны быть непритязательны и вкушать полезное.
А ему уже осточертели эти полезности, ему хочется не обращать внимания на других и пожирать пусть и вредное, но такое вкусное, слизывая эти вкусности с пальцев с громким причмокиванием - да, пусть это будет неприлично.

А они кричат ему: "Мишенька-а-а, пора кушать ка-а-ашку!" - и он бредёт за своим высоким стульчиком, ставит его напротив тарелки с противной и липкой манной кашей, возит своей маленькой ложкой по дну и надеется, что в этот раз он тоже что-нибудь придумает, как тогда - с противным компотом из алычи, слитым в цветочный горшок.

Хайр
Мне всегда было интересно - кто они, эти поджарые мужчины лет пятидесяти или чуть "за", с хайром, небрежно и привычно стянутым на затылке незамысловатой резинкой, чуть поседевшие, с лицом, на котором отражаются все этапы их борьбы с трезвостью, которая, борьба, впрочем, уже в прошлом.

А сейчас он идёт с красивой, почти ненакрашенной дамой, своей сверстницей.
У неё симпатичная серая сумка, связанная из верёвок, добротная всепогодная обувь и сероватые потёртые перчатки в руке. Она держит его за талию, как лет тридцать назад и что-то убеждающе бубнит. Слышно только:
- ...а вы там только время проводите, ну я понимаю, что там с душой, но на левом берегу предлагают тринадцать тысяч за полдня, только добираться на двух автобусах, ну так и что такого, зато тринадцать, Ген, да и самому, может, понравится, ну что ты молчишь, ну я же...

А он, вдруг, срывается с места - и пока она вздыхает, он уже бежит назад с двумя вафельными стаканчиками пломбира.
А потом они откусывают заледеневший за ночь пломбир, шмыгают носами, поёживаясь от морозного утра, а он весело успокаивает её, роняя кусочки вафли на свитер грубой вязки:
- Ну и что, что полдня... И вообще, тринадцать - несчастливое число!
И над чем-то смеётся, пока и она не начинает смеяться вместе с ним, ойкая и покачивая головой.

Свои
Знакомясь по делам бизнеса с новым человеком, всегда пытаешься понять, как он поведёт себя в разных ситуациях, не подставит ли, не подведёт ли, не испугается ли первых трудностей. И приглядываешься к нему, ищешь что-то скрытое, но важное в нём.

А он говорит: "Сейчас покажу, он у меня в паспорте..." - и достаёт из кармана документы, из которых ненароком вываливается маленькая цветная детская резиночка, а за обложкой паспорта у него сложенный вчетверо детский рисунок, который он обязательно разворачивает и смотрит на него, улыбаясь, несколько секунд, потом перехватывает твой взгляд, чуть извинительно пожимает плечами: "Сынка...меня нарисовал...", аккуратно складывает и прячет рисунок - и только потом подаёт нужную бумагу.
И ты понимаешь - свой.

Пф-ф-ф
...А в гостях у Раи кто-то из девчонок рассказал про Юльку, которую все ждали, чтобы начать.
Юлька была "какая-то не такая", а ещё она прыскала водой изо рта, когда гладила - "как какие-нибудь бабки".
Он ничего тогда не сказал, только вспомнил, как молодая ещё мама, со смешными беличьими хвостиками на шапке, забыв даже скинуть эту самую дурацкую шапку, просила бабушку очередной раз научить её правильно делать "пф-ф-ф", а потом одним ловким движением встряхивать поглаженное так, что оно, казалось, всегда было таким аккуратным и идеальным.
Потом он смотрел на руки Юли, потом шёл провожать, потом чинил ей кран и рассказывал о дедовском птичнике...
А однажды наутро она встала раньше него и погладила ему последнюю из оставшихся чистых рубашек, белую, с отложным воротником. Проснулся он как раз от её "пф-ф-ф" на непослушный воротник - тот никак не хотел разгибаться на уголках.

Много позже, выслушивая версии женатых друзей на тему "почему я женился именно на ней", он тихо улыбался, ничего не отвечал, но сам всегда знал.
И не сердился, когда современный многофункциональный, "с деликатной парообработкой", как сообщалось в рекламе, новый дорогой утюг в её руках останавливался и он слышал утром привычное "пф-ф-ф".

Ножи
Он с остервенением резал, бил по синеватой кисти левой руки большим ножом с чёрной рукояткой и обломанным на конце лезвием...

...за "вечно в ящике тупые ножи", за "сама отдала за покраску", за "пришлось брать бэушные", за "а Вадик, между прочим, смог", за "пусть твой папа на это посмотрит, я не буду убирать", за "как же - как же, так я тебе и поверила - только друзья", за "муж, может быть, призадумается и поймёт - сам и заплатит за садик, а я...", за "ты её всегда ненавидел, ещё со свадьбы", за "мужик бы сделал одним махом", за "а ты уверен, что он т в о й", за "да, у подруги, а если там телефон не работал, то это не повод", за "это совсем другое, ты не равняй", за "если что - Максимку только через мой труп", за "да если хочешь знать - мне сразу не нравилось, я просто", за "это в тебе от папочки, он же прямо в ЗАГСе", за "ну разве что тогда, но тогда уже не ты был причиной", за "ты ещё убедишься. что наш суд - самый гуманный", за "я ещё подумаю, хочу ли я прощать", за "ну это же для тебя, а я про единственного не заикалась, если хочешь знать", за...

Но надрезы на коже быстро прекращали кровоточить.
Она оказалась права - ножи были тупыми.

Непонятливый
Он всегда и во всём оказывался виноватым.
Вот, бывает такое: что ни делай - ты всегда останешься крайним.
Нет, можно было и не делать. Но тогда его обвиняли в том, что мог, но не стал.
И ещё упрекали его в непонятливости - мол, всё было просто, вот тут и тут мы сами, ну а тут ты уж постарайся, без тебя никак, ты же у нас такой, рисковый и фартовый...

А ему хотелось сказать - оглянитесь вокруг себя, ведь столько всякой несправедливости и ужасов, а вы эти ужасы только увеличиваете. Но говорить он не любил, очередной раз молчал и, - что делать, - помогал позвавшим.

Зато после этого его упрекали другие - смотрите-ка, каков, всё гордость свою показывал и непонятливость, а как случилось припечь - прибежал на подмогу самым отъявленным. И тогда он бросался на помощь тем, кому уже никто не мог помочь...или не хотел. И когда получалось, он не призывал осыпать себя дифирамбами, но ему хотелось элементарной благодарности. А ему опять говорили, да что там - даже гневно кричали о том, что пока он тут чем попало, там, посмотри вот сюда, там творится такое в чём ты сведущ и действеннен - а ты, где был ты в это время?!..

- Но почему вы молчали, почему довели сами до такого, ведь даже без меня требовалось совсем малого - только начать самим. А уж если не получилось бы - позвать меня, ведь в начале было, - недоумевал он, - как известно, слово...
Но вслух им он этого не произносил, проговаривая слова только про себя, чтобы не обидеть их.
Да и терзать себя виной давно не пытался, априори признав за собой всегдашнюю правоту.

А они снова и снова требовали от него помощи или хотя бы присутствия. А потом возжелали, чтобы он облек свои слова во внятный алгоритм, чтобы не ссылался на непонимание. И он, вечно для них "непонятливый", не выдержав, однажды даже составил такой...алгоритм и отдал одному из них. Но сначала они поругались из-за авторства, а потом постоянно дрались или теряли его немногословные вирши. А когда находили - искажали и трактовали так, что ему оставалось только снова молчать, чтобы не выдать своего гнева и не отвлекаться попусту от главных дел.

Но находились новые, которые не доверяя прежним требовали от него всё более пугающих дел и глобальных свершений, продолжая, как и прежние, обвинять его в бездействии в частностях, снова забывая про эти частности упомянуть хотя бы несколькими простыми словами и бросая ему в лицо лишь лозунги и призывы.

И он снова вспоминал давно забытое ими: "В начале было Слово..."
Но произносил это, боясь их обидеть, только про себя.
Про Себя.

Овсянка
Сегодня на завтрак она сделала ему овсянку.
Ему полезно, он знает и потому терпит овсянку дважды в неделю - в среду и в пятницу.
Хотя "терпит" он не всегда - она умеет готовить так, что нелюбимой горечи не чувствуется, её перебивают сладость изюма и кураги. Курагу она сама покупает на базаре у старого узбека слева у прохода - у него розоватая, с прожилками, чимкентская.

Завтракает он один - она знает, что утром он не любит ни с кем разговаривать. Она в это время читает в спальне журналы - ей выходить позже. Он предлагал присылать за ней шофера, но она любит прогуляться пешком когда хорошая погода, ей недалеко.

Кофе он делает по утрам сам - себе и ей, уже много лет не ошибаясь с порциями. Каплю португальского апельсинового ликёра ей, чуть больше корицы себе - после этого он приносит в спальню её любимую чашечку из тонкого английского фарфора. Она улыбается в ответ и цитирует что-нибудь из журнала - про размеры или про подспудную страсть всех мужчин к блондинкам.
Сама она, скорее, шатенка - хотя, красится в насыщенный тёмнорыжий цвет с разными оттенками. Это он называет цвет рыжим, подначивая её за "красный коралл" или "огненный дуб", в который её в очередной раз выкрасили в том маленьком и уютном салоне. Она смеётся и говорит, что будет дожидаться его облысения, чтобы задразнить. Впрочем, несмотря на подначки такие цвета ему нравятся, а она старается никогда не доводить дело до отрощенных и незакрашенных корней волос - однажды она слышала, как он подобные волосы на ком-то из знакомых язвительно высмеял.

Освобождается она рано, за пять минут до его обеда звонит ему и спрашивает, что приготовить на ужин. Вечером он любит мясо с овощами и иногда холодный пирог, оставшийся с выходных.
Готовит она, сняв кольца с левой руки. Обручальное уже давно не снимается, но оно ей не мешает. Ей нравится смотреть на свои украшения, когда она готовит - он их дарит к каждому празднику и всегда угадывает то, что ей хотелось бы получить.

Когда Алька у бабушки, они ужинают в гостиной, включив новый сезон с любимым ситкомом. Если он предлагает попробовать новое вино, она никогда не отказывается, лишь игриво прищуриваясь.
Она, как и он, любит чуть горьковатое сухое красное, время от времени запивая им сладкий изюм, лежащий на маленьком подносе вместе с суховатой курагой. Это зрелище напоминает ему его утреннюю овсянку, он каждый раз шутит по этому поводу, она шлёпает его по груди и всё заканчивается в постели.

Среди ночи он встаёт, нацеживает через дырчатую крышку стакан морса, убирает оставленное в гостиной, потом долго стоит у окна, отставив пустой стакан и прижавшись лбом к холодному стеклу.
Они вместе одиннадцать лет и семь месяцев.
Одиннадцать лет из которых он её не любит.