"На дело" идём, как правило, впятером, чтобы было две пары, таскать тяжелое - и пятый "пристяжной", для мелочевки. С машиной договорено заранее, водитель старенького ГАЗ-66 с самодельной будкой берёт немного и всегда вежлив с клиентами - окно в машине закрыть или бабушку в кабину подсадить - это он завсегда.

Обычно шабашка - это переезд, со всеми атрибутами "трёх пожаров" - узлами, шкафами, внезапно выпадающими из трюмо зеркалами и жвачками за спинками диванов. Вся сложность с такими переездами - в этажности. В городе почти нет домов с грузовыми лифтами или хотя бы широкими лестницами, люди переезжают с одной "хрущёбы" в другую, с точно такими же узенькими клетушками, только с маленькой комнатушкой в довесок. Или наоборот, как сегодня - в квартиру поменьше. Размен или развод - Шустрик не говорит. Да нам и всё равно - лишь бы платили.

Обычно бригады, похожие на нашу, требуют надбавок за этажность и прочие "сложности" - метод старый, бросаешь шкап на лестнице и идёшь ругаться с хозяином, - мол, мы так не договаривались, тут у вас проёмы нестандартные. Ну а хозяину куда деваться - доплачивает чуть не вдвое. Но мы сразу уговорились, что так ерундить не будем, несолидно это. Наверное, потому мы нарасхват - у Шустрика все пятницы расписаны вперёд на месяц, мне он уже три раза об этом сказал, бегает вокруг и не затыкается. Это у него недержание после того случая, когда мы уже собрались выносить мебель из квартиры, да что-то мне показались странными хозяева - суетливые какие-то, да и в хате всякой полиролью пахнет, паркет дубовый, откуда он только взялся в наших краях, да в ванной флакончики дорогущие - а у хозяев ногти с заусеницами и "трауром", да ключи почему-то по одному лежат и сверкают, будто только что выточены.

Хорошо, удалось отмазаться от привлечения по делу, вызывали только Шустрика, он потом каялся и плакался, что ни сном ни духом, знакомые попросили, а что там хату вскрыли - кто ж знал, он же не прокурор. Теперь Шустрик лебезит и всю дорогу до сегодняшней квартиры уговаривает меня не брать в голову, - мол, бригадир, больше такого не повторится. Ну-ну...

Сегодняшние хозяева зажиточны и понимают толк в моде, по словам Шустрика. Это хорошо - у таких обычно мало мебели, как в Европе - у них там, в Будапештах и Венах, я слышал, вообще не принято покупать шкафов и диванов, обходятся встроенными гардеробами и креслами в холле.

В квартире и правда не так много мебели - в моей "двущке" её больше чем тут, в четырёх комнатах. Правда, в одну мы не заходим – нас просили там ничего не трогать.
Одно плохо - много книг, да ещё и несобранных, только разложенных. Книги - это тяжело и неудобно, тут надо или всё складывать в приготовленные хозяевами огромные коробки, таская вдвоём или воспользоваться нашим ноу-хау - сумками на колёсиках, они всегда наготове в "газике". С такими управится и один, перекатывая и оттаскивая, плюс ручки там проложены поролоном, не режут руки - всё сделано, как для себя. Для себя и есть.

Те книги, что на полу - можно паковать. Мужики выносят последнюю мебель, я остаюсь в большой комнате с книгами - тут их, кажется, больше, чем у меня - тысячи четыре, наверное. Книги, видно, часто перечитывают, я такие люблю. Но пыли на них всё равно предостаточно, надо бы протереть, неловко складывать эти богатства вперемешку с мусором, нужна какая-нибудь щётка, смахнуть осевшее.

Две комнаты уже пустые, третья прикрыта, но в щелочку видно, что кто-то там есть, хоть за время нашей работы не издал ни звука.
В центре комнаты сидит молодая, коротко, совсем по-мальчишески стриженая женщина. Вокруг неё в беспорядке валяются какие-то старые детские вещи, перевёрнута разобранная кроватка с "нарощенными" перекладинами, всюду мягкие игрушки, яркие разноцветные и непарные носочки, конструкторы...
В руках у женщины фотография маленького ребёнка в рамочке. Женщина, кажется, не замечает меня.

Тихо прикрываю дверь - я уже видел таких женщин и могу себе представить, почему они сидят с фотографиями ребёнка перед собой.
В большой комнате, заваленной книгами, я сажусь на продавленную коробку, начинаю складывать старые томики и думаю про разноцветные носочки. Наверное, это девочка: однажды я купил на рынке целую пачку чёрных и серых носочков для дочки, "немарких", как я объяснил это недоумённой благоверной, за что был многократно высмеян, - девочки не любят серой безликости.

Среди книг нахожу несколько знакомых алмаатинских изданий девяностого года - тогда переводили в спешке, коверкая иностранные фамилии: Зилязны (с названием "Хроники Янтаря" вместо привычного "амбера"), один и тот же роман Чейза с разными названиями, Агата Кристи, с далёкими от канонических фамилиями героев. А вот ещё и Толкин - это вообще "дайджест" трёхтомника из трилогии о Кольце Всевластья, - и ведь читали же!

Кажется, я удивляюсь вслух - мужчина на пороге комнаты сам смеётся, увидев у меня в руках "Толкина". Оказывается, это хозяин, пришёл посмотреть, почему работа застопорилась. Мужики внизу курят, сказали ему, что бугор в курсе их перерыва. "Бугор" - это я.

Я щёлкаю ногтем по "дайджесту" и ухмыляясь спрашиваю:
- Неужели читали?..
- А-то ж! Я ж продолжения ждал ещё с тех пор, когда "Хранители" вышли, первая часть. Это чего ж у нас было-то... восемьдесят... ммм...
- ... третий! - подхватываю я. - Рупь двадцать стоила.
- Рупьдесять и пятнадцать сверху! - поправляет меня хозяин,протягивает руку и представляется, - Вадим.

Имечко из тех, что я не запоминаю, так бывает. Я представляюсь и знаю, что потом нужно напомнить - моё имя тоже куда-то фонетически утекает для собеседника.
- А у нас сверху не брали - у нас просто две книги на весь город пришло, а директор книжного - мать одноклассника, вот мы и обзавелись оба, на зависть друзьям, - хвастаюсь.
- А у нас "жучки" крутились и выменивали - так я Моэма принёс, что-то ещё из "библиотеки приключений" - "Блада...", кажется, потом обменял на что-то ефремовское, а уж его - на "Хранителей".

- Это в каком году? В 86-ом "Лезвие бритвы" ефремовское шло, как золотой рубль - в смысле, ценилось стандартно, по нему всё остальное мерили. Толкиен вытягивал, где-то, на четыре-пять "лезвий", не меньше, а-то и поболее. Моэм за две-три шёл, "библиотека" - ещё штуки три "лезвия", смотря какая...
- Не-е, ну, я-то сразу, в восьмом классе, как вышла - обменял. Мама ругалась, "Луна и грош" ей очень нравилась, а я её сдал. Но не жалею - я потом ещё год в школе королём был, - за то, чтобы выпросить почитать, мне та-а-акие ценности предлагали, будьте-нате! - смеётся собеседник.
Получается, что он сверстник. Хотя выглядит посолиднее, не в мою драную джинсу одет. Начал лысеть, раньше был полноват, но за последнее время, кажется, сбросил много веса и плохо спит.

- Блин, а ведь так никто к тому переводу и не приблизился, - сокрушенно жалуюсь, как своему. - Кистяковский с Муравьёвым там были, если не ошибаюсь?
- Они самые. Там ещё, помнишь, на форзаце написано "немного сокращённый перевод" - меня это "немного" всегда так смешило...
- О, а я и не помню, надо посмотреть дома, забавно...
- Да я тебе сейчас покажу, погоди, у меня где-то есть, только найти не могу с тех пор, как...было тут всякое.

Книги нет: разрозненных изданий мало, все стоят по сериям и вряд ли бы мы пропустили нестандартную книгу - "Хранители" выше и шире обычного тома.
Хозяин чертыхается и говорит, что всё пошло наперекосяк, теперь ещё и вещи пропадать стали - вот с книги и началось, вечно у неё ничего не найдёшь, она только на другое горазда...

"Она" - это, наверное, та женщина со странной стрижкой в закрытой комнате.
Хозяин вдруг кричит куда-то вглубь квартиры:
- Ли-и-ика-а! - и в комнату забегает маленькая девочка лет пяти-шести в разноцветных гольфиках со смешной кошачьей мордочкой на резинке. Девочка точь в точь как та, что на фото, - ну вот, а я, как всегда, нафантазировал себе ужасов.

- Лика, доча, ты не видела тут такую книжку, - неловко разводит руками Вадим, - там ещё на обложке вроде буквы "Х", как бубенчики у шута и... - оборачивается он ищуще в мою сторону.
- ...и ещё глазики нарисованы на обложке! - подхватываю я.

Лика книжку не видела, ей с нами скучно и она убегает вниз, там интереснее.
Я бы такую девочку не отпускал одну из квартиры, но я молчу. Да ещё и не пришёл в себя после опровержения дурацких фантазий о судьбе малышки.

- Балуешь, смотрю – вся в «китти» одета? – улыбаюсь младому папаше.
- Откуда знаешь? – щурится он, - Неужели и в этом коллега?
- А-то ж! В школу в следующем году, не успели оглянуться, как выросла. А твоя?
- Моя чуть постарше, в этом году поведём…поведу. Мороки сейчас со всем этим, да тут ещё и… - он досадливо машет рукой в сторону спальни.

- Разосрались? Ну так, может?.. – обрываю себя, не зная, что ещё добавить.
Не люблю говорить о разводах. Начинает болеть где-то в промежности, как тогда, на совместных родах.
- Нет, ничего уже не может. Я ж её на горяченьком поймал, теперь видеть не могу и дочку отсудил, знать эту… не хочу. Лечил, ухаживал, нервы рвал в больнице, - а она там же, прямо в палате, в наглую…
Он опять машет рукой, потирает голову. Седины у него гораздо больше, чем у меня – потому я не сразу понял, что мы ровесники. Теперь понятно, откуда седина – больница.

Он, наконец, приходит в себя и неловко переминаясь, как на экзамене, просит номер моего телефона – мало ли что ещё придётся перетащить, да и вообще, так, если что-то, вдруг…
На той квартире, куда мы всё перевозим, его не будет – он повезёт девочку к бабушке, потом у него какие-то дела – вот ключи, сами справимся, он потом заберёт. Нам так даже лучше, меньше споров – куда поставить и где не терануть стенку. Расплачивается он тоже заранее, со мной.

Мужики там совсем уж закурились, пора их звать.
Только вернувшись я понимаю, что некоторые книжные серии поделены пополам: все «миры» из «Поляриса», - у меня из них только Азимов и Саймак, - Лем в «супере», старая новосибирская Агата в красном переплёте, тридцать с чем-то томов – и всё пополам. Стругацкие в двух изданиях – он взял старое «текстовское», у неё осталось аляповатое современное «с гайками». Зато в нём устранены опечатки, я где-то про это читал.

«Хранители» так и не нашлись.
Я зачем-то ещё раз заглянул в комнату к хозяйке – она посмотрела на меня и начала говорить. Кажется, она слышала наш с Вадимом разговор, но не оправдывалась, просто тихо и почти без интонаций перечисляла: «Я не хотела, я просто устала, меня уже так искололи, а потом химия, а до этого всё вырезали, а я так устала, я очень устала, хоть мне и говорили, что всё в порядке и ничего страшного, всё вовремя сделали, а химия – это на всякий случай, чтобы потом не беспокоиться, а я лежу-лежу, а он на меня как на больную смотрит, я же вижу, а у меня и волос-то нет, как пупсик Ликин, даже ресниц нет, а Лёша – он за мной с института ходил, только Вадик уже никого не подпускал, а Лёша как узнал про больницу, сразу приехал, он рассказывал, у них там только вертолёты, а потом ещё на чём-то – и прилетел, а я ему так обрадовалась, начала какую-то чепуху говорить, про книжку какую-то, про волшебство – и книжку ту ему в руки подаю, а сама нагнулась к тумбочке, я же тогда ещё лежала, но это уже в конце было, а Лёша меня так обнял, что мне отпускать его не хотелось. Но это ничего не значит, хоть мне тогда и так хорошо стало, я себя почувствовала такой, ну-у, как это сказать – ну вот желанной для него, потому что у него, ну ты же понимаешь, сразу же стало понятно, что он хочет, я же не дура, я же понимаю, мне и самой тогда… А тут Вадик приехал, он не должен был, он прямо с самолёта ко мне с Ликой, а мы тут как раз, хоть и ничего не было. И всё. В с ё»

Кажется, она говорила что-то ещё, уже не видя меня – но я старался не слушать, прикрыв дверь и разложив прямо в коридоре по кучкам полученные деньги – выходило даже чуть больше, чем планировали. Надо будет аккуратнее заносить вещи – как-то неудобно теперь филонить при такой оплате.
Про больницы я слушать не люблю даже больше, чем про разводы.

… Вадим позвонил часа в два ночи. Кажется, немного пьяненький, но не навеселе, а, наоборот, подавленный. Извинился, спросил, выпью ли я с ним, если, конечно…
Семья в отъезде, на душе тоска – почему нет.
Минут через двадцать он уже у меня – с парой бутылок виски, грейпфрутовым соком, колой, орешками и дорогим сыром. Сыр попросил я – он сказал, что это компенсация за поздний звонок, никаких проблем. Сыр чуть с плесенью, но умеренно и когда макаешь кусочек в белый острый соус, накалывая его на зубочистку, то вкус получается очень специфическим – хоть это и не очень подходит к виски. Потому я больше налегаю на свою водку с грейпфрутом, «один к трём». Через час я обычно перехожу на «один к двум», если есть лёд или замороженные ягоды.

Вадим тоже пьёт разбавленное – виски с колой, как есть, тёплыми. Дело вкуса, наверное, но я жду когда охладится в морозилке вторая бутылка – тогда и присоединюсь, всё же нечасто у меня в доме появляется виски, я и в жизни его пил всего раз, очень давно.
Говорим про алкоголь, про книги, про дочек. Книг у него больше (было до того), но некоторым моим он завидует – у меня, например, все «супера» от Лема целы, а у него давно растерялись. У меня весь Вудхауз – давняя его мечта, да всё никак не соберёт. Зато у меня растащили четырёхтомник Довлатова и теперь непонятно, когда я его заново куплю, пусть даже не вагриусовский, а новый, почти идентичный.

Его телефон начинает вибрировать – пришло какое-то старое оповещение. На экранчике появляется фото Лики. Я молча протягиваю ему свой мобильник – там фото моей дочки.
За дочерей решили пить виски, уже пора, охладился.
Куда-то выпадают из памяти три часа – мы что-то доказываем в это время друг другу про Китай, про то, что логарифмы вовсе не изобретали желтолицые хитрецы, это известно всем математикам, а про компас вообще полная чушь, зачем им на джонках компас, придумали тоже…

Потом, уже совсем-совсем потом, он, кажется, плачет, жалуется, что так и не нашёл ту книгу и спрашивает меня, а смог бы я сам простить такое. Я не отвечаю, только спрашиваю что-то про дочку, про то, как он первый раз её увидел, про роддом, про знакомство с мамой Лики. Кажется, временами мы смеёмся, когда вспоминаем, какими нелепыми папашами были в первые дни и какое счастье было в первые минуты – он тоже был на совместных родах.

Потом он лежит на диване и почти засыпает, только бормочет с закрытыми глазами, уже без вопросительных интонаций:
- А ты бы… ты бы… ты бы… простил или нет..
И он уже, кажется, не слышит, когда я, наконец, отвечаю:
- Я – простил…

Наутро совсем не болит голова, немного стыдно обоим за выболтанное вчера, но остатки виски сглаживают неловкость. Когда он уже стоит на пороге, собираясь уходить, я вдруг неожиданно для себя прошу его задержаться и судорожно ищу на самой верхней и неудобной полке нужный томик. Наконец, искомая книга с буквой «Х» на обложке в виде бубенцов шута и двумя глазиками обнаруживается – я протягиваю Вадиму потрёпанный временем экземпляр, пока не передумал. Пока я – не передумал.
Зачем-то говорю, что накупил когда-то на книжном развале аж три штуки таких, мне не жалко.

Он кивает и только спрашивает:
- Думаешь, получится?
Я в ответ пожимаю плечами, мне не до патетики – с похмелья я плохо высыпаюсь и ещё хуже соображаю. Я снова забыл, как его зовут.

… В следующую пятницу Шустрик ворчит, что пришлось поменять все планы и передвинуть клиентов из-за одного умника – тот платит вдвое, ему срочно.
Когда приходим по адресу, Шустрик начинает виновато озираться – кажется, мы тут уже были на днях, он всё напутал. Но нет, всё верно, хозяйка, пожилая дама, показывает, что нужно увезти – всё те же книги.

В квартире, куда привозим загруженное, уже все полки чистые, не то, что у меня. На полках сиротливо стоят половинки собраний Азимова, Желязны, к которым мы привезли «пары»…
На самой нижнем ярусе стеллажа, там, где, как и у меня, находятся книги «для сейчас» виден знакомый «шутовской» корешок.

Пока мы носим вещи, с кухни доносится запах свежевыпеченного пирога. После того, как всё закончено, хозяйка поит нас чаем и накладывает каждому по огромному куску – внутри бисквита вишня и абрикосы, а ещё пирог пахнет ванилью, как у мамы. Один кусочек она относит в детскую – для Лики.
Шустрику хочется добавки, он стесняется и дурашливо спрашивает, не объест ли хозяев. Хозяйка, смешно взъерошившая свои короткие волосы, как у какой-то известной артистки, отвечает, что для мужа приготовлен ещё один пирог, на всякий случай, - он такие любит, пусть толстеет, она не против, лишь бы ему понравилось.

На пороге она протягивает мне кусок пирога, завёрнутого в пакет, он теплый и мягкий. Из пакета пахнет ванилью. Когда выходим на улицу, мужики подкалывают – охмурил, дескать, бабу, теперь она будет нас заказывать туда-сюда книжки возить, а бугор наш тем временем…

Я недослушиваю, мне пора домой, завтра приезжают от бабушки мои девочки, надо бы прибраться.
Мне немного грустно. Наверное, оттого, что я соврал о "Хранителях".
Это были последние.