А там уж Саркис сумку свою откроет и давай всем мастерам набойки менять да подмётки чинить. А мне так и вовсе поставил во все ботинки уплотнение, чтобы нога меньше припадала - я ж хромая всю жизню, дёрнул же чёрт Беньку-помощника трактор тогда завести, пока я в моторе копалась. Я его по сих пор стричь отказываюсь - видишь, говорю, поганец, что ты со мной сделал, на всю жизню искалечил, чёрт нерусский. А он как наслушается от меня такого, так сразу замуж зовёт - мол, ему строгая хозяйка в дом нужна, а уж что хроменькая - это неважно, я и в полторы ноги управляюсь, как с двумя. Может и не для хозяйства он хотел, может, жалел просто, кто ж его знает, евреи - они жалостливые...

Вот у нас Ривковичи были, то ли с эвакуации, то ли выселенцы - сами недоедали, а собачке, смотрю, вынесут, накормят - да не своей, хозяйской, они у Паскуды комнатёнку снимали, так он даже собак не кормил, не то, чтобы крышу залатать жильцам.

Ну и вот, голодали они, всякое бывало, а тут позвали меня постричь всех. Праздник у них какой, что ли, - а ихний бог требует, чтобы они в праздник были ухожены и опрятны, он у них строгий - на последнее, но приведись в порядок. И вот я их всех там, мал-мала-меньше, постригла, значит, а это ж мука мучная, это не то, что у армян - у евреев и маленькие все кудрявые, а уж сам хозяин – даром, что лысеет, так ведь на ушах такие кружавчики висят, ой-ёй...

Тут расплачиваться время пришло, а я-то их не первый раз уже пользую, с осени ишшо, а с оплатой не тороплю, понимаю. Тут, смотрю, хозяин-то против, а хозяйка ка-а-к рявкнет на него, как цыкнет - у их же бабы главнее, правило такое - да с полки фотокарточку достала, из рамки её вынула и мне ту рамку протягиват. А рамка-то - непроста, золочёна, хоть золото по тем временам и не очень дорого было, но всё равно - ценная вещь! А мне ж Кольку, папку твово, кормить-поить, у него ж с животиком-то плохо, как и у тебя, по наследству это у вас - вот рамочка и впрок оказалась, продам, думаю, в скупке, да муки куплю, да яичек, да с молочком свойским договорюсь у соседки, чтобы хоть два раза в неделю, но было оно, да штанишки с помочами сшить, а-то ж растёт, а всё в распашонке ходит. И мёда братке, думаю, куплю - привозного, оренбургского, очень он от харкания помогает, совсем братка сдаёт.

А дома-то как развернула тряпицу с той рамочкой, как вспомнила, что в ней вся семья была - так разревелась, как молодуха. Мне же хозяйка-то ещё и колечко положила, тайком от своего - на будущее, говорит, - я ж у них и младшенького яичком обкатывала, глазик лечила, и деду ногу вправляла - сама-то уже со своей так намучилась, что теперь у любого починить могу.

Ну и вот - плакала-плакала всю ночь, да утречком назад всё и снесла: стукнула в дверь, хозяйке сунула, хотела уж убежать, да так на крыльце и осталась - и теперь уж вдвоём мы поплакали, пока никто не видит. Она-то говорит, - я за тебя, мол, свечку поставлю, Маврунь, - да где ж в ихней синагоге свечки, чего уж там, обойдусь...

Вот, кто набожный был - так это азербайджанцы. И молются, и молются там сами с собой, отвернутся в нужную сторону - и всё, будто нет их, только лицо всё время умывают - так у них положено. Поговорят со своим Аллахом, снова умоются - и только тогда торговать начинают. Юсуфка наш, торгаш - мы его Бритым звали, это его русский тесть заставил побриться, но молиться не мешал - вот тот и Пасху праздновал, и свои байрамы, всё ему нипочём. А обидчивый был – ужас, не дай бог попрекнуть в чём. Я Кольке дыню выбирать пришла как-то, заболел сынок, неделю ничего не ел, дыньку попросил, а они первые ишшо, дорогущие. Ну Юсуфка мне и протягивает - верь, говорит, сладкая, чистая, мёд натуральный, можешь даже не резать, я тебе кр-р-ровью своей гарантирую - пальчики оближешь.

Ну вот я ему в тот же вечер и принесла назад разрезанную, с чернотой внутри. Юсуфка как глянул, покраснел в момент, потом побледнел, за нож схватился - и себя по ладони давай хлестать прямо остриём. А с ним сын маленький - кричит, плачет, я кричу - ты что, мол, это ж просто дыня, ты зачем так, верю я тебе, что не специально, ты же человек, а не паскудник какой!

Промыли, перебинтовали, успокоили. Медичка хотела ему спирта плеснуть, так ведь не пьёт - не положено, говорит.
А дыню-то мы с ним выбрали - душистую, сладкую - Колька потом всю ночь в туалет бегал, половицами скрипел, а я и рада...
Это уж после, годов через несколько, Юсуф ко мне приехал и попросил тестя постричь последний раз, когда обмывали. Помогла, конечно, сделала всё, поплакали с бабами, повспоминали - хороший мужик был. Юсуфка и после смерти тестя усы с бородой не отпускал - обещал, что никогда не станет, договорились они так с дедом, тот ведь Юсуфку подобрал на улице, совсем разбойником, а потом уж и на дочке женил - была история, да-а...

А вот ещё эти были, как их... - гуцулы, во! Они-то вообще...
Ну да хватит уже, спи, завтра вставать рано, поедем к бабе Софе на дачу, она уже давно зовёт, да я всё собираюсь-собираюсь... Софа-то, знаешь, откудова: дочь она того Паскуды, мамка-то у неё померла, да не померла - уморил её Паскуда, жадностью своей уморил, а сама-то Софка, как чуть подросла - сбежала от батьки и больше не возвращалась в тот позор. Только на похороны его и приехала, да, говорят, чуть не плюнула на могилу - знать, было меж ними что-то страшное, нам неведомое.

Паскуда-то в пожаре сгорел - самовозгорание, говорят. Ну да, наверное - с четырёх углов тоже возгорает само, кто ж не знает. И двери-то подпёртыми оказались снаружи, аккуратно так, стёсаными столбиками подпёрты.

Паскуда скупщиком был у нас, жадюжным, наглым, ещё с войны - потому и...
К нему ведь я несла то золото, к нему, а не к хозяйке. Да не донесла, не смогла - потому и плакала на крылечке.

А как звали Паскуду - уж и не помню, да и каких кровей он был - тоже.
Паскуды - они и есть паскуды, нет у них национальности.