Лежишь, жар, страшная рвота, аж зеленый, перед глазами всё кружится, ничего в рот не лезет. Воскресенье, врачей не дозваться, только соседка-медсестра чем-то помогла, да и всё лечение.
Отец уж по-своему лечит, как чувствует. Знает, что не всякое лекарство в моём сожженом желудке останется, всё травки да взвары мне подаёт на ложечке весь день, губами лоб трогает, обнимает.
Мама рядом переживает, тряпки мокрые меняет, книжку читает вслух.

К ночи чуть легче становится. Есть хочется, но чего-то такого, от чего не стошнит. Не бульон, не кашу.
- Что хочется, Виталь?
- Молочка, пап... и пряников. Хоть чуточку пряника.
И будит папка среди ночи теть Шуру, у которой дойная корова, просит чуток молока.
А пряники только в магазине, да время-то уже...

...И ем я среди ночи пряник, запиваю парным молочком - нельзя мне "казенное" магазинное, не переваривается оно. И вкусно, и батя голову на забинтованную, почему-то, руку положил - спит за столом.

А наутро просыпаюсь от чужого голоса. У печки сидит участковый, не зная, куда положить свою шапку, разложил на колене какой-то листок и папку спрашивает:
- Зачем стекло бил?
- Пряники взял. Я ж деньги положил...
- Да видел я. Татку не мог, что ли, разбудить, - если приспичило?
- Да не было её, загуляла где-то. А как догадался-то?
- Так кровь же по снегу до самой твоей двери. Тоже мне, т а т ь.

Видит участковый возле стола в моем изголовье травки, ковшики с отварами, тазик, пузырьки.
- Старший, что ли, захворал?
- Старший. Не ел ничего. Пряник захотел...
- Ладно. Напишу "неустановленные хулиганы". А стекло - вставь. Татка верещит, грозится виновнику башку пробить - весь магазин ей выстудил. Как ты только решетку своротил... Ну ладно. Кровь у дома затри.

А сестренка сидит у стола и требует пряник себе:
- Тебе же для меня не жалко, да...?
А мне и вправду не жалко. Я уже здоров.
Но последний пряник мы поделили на всех.

Сгущёнка
Батя часто уезжал в командировки, а наша молоденькая мама боялась засыпать одна, брала меня к себе на старый диванчик, там мы с ней изображали быстрое засыпание, чтобы младшие притихли. Маленький братик посапывал в кроватке у нагретой протопленной печкой стенки, сестренка спала на старом ящике из-под инструмента, накрытом драными полушубками и пахучими овечьими шкурами. Я и сам любил этот ящик, но уже не помещался на нём в свои 7 лет.

- Спят? - прислушивалась мама.
- Вроде...
- Включай. Тихонько только.

Начинал мерно гудеть наш черно-белый "Рекорд", перед раскрыванием картинки раздавался тонкий свист, вот-вот уже... Есть! На экране появлялась ледовая арена непривычных размеров, вся исписанная и изрисованная неведомыми буквами, друг против друга стояли две хоккейных команды с клюшками наголо. Кубок Канады.
И мы таили дыхание от восторга и еле слышного комментария Озерова, который громче включить было нельзя, поскольку комментатор срывался неожиданно в крик со своего стонущего полушепота: "ГО-О-О-ОЛ! Шайба в воротах!".

А потом, в перерыве, были мультики, целых два - про Лелека и Болека и про смешного крота.
А после перерыва на весь экран показывали разъяренную физиономию Петрова, сидящего на бортике и долбящего в щепы свою клюшку об лёд, возмущаясь на несправедливое удаление Харлама. За это удаляли и Петрова, и наши выстаивали эти минуты втроём против пятерых, притираемые нещадно к бортам, в нарушение всех правил, а сосед за фанерной стенкой барака орал так, что аж звенели ковшики на плите:
- Том, ну ты посмотри, какие уебаны!
- Гриш, я ж с Виталькой.
- О! Таль, ну ты посмотри, какие уебаны, что деют!

А наши бились, отстаивали, выходили вперед, потом среди ночи мы пили с мамой чай из смородишных листьев прямо в постели, с куском батона. Хотелось чего-нибудь сладенького, но высунутые пятки уже захолодели. Пора было закрывать заслонку у печки, но вставать больше не хотелось, впереди был третий тайм...

А потом, вдруг, на последних минутах матча, возвращался нежданно папка, отряхивался от снега в холодном коридоре, топая пимами, просыпались младшие, накидывались на привезенную трехлитровую банку сгущенки, которая означала, что сладкого теперь всем надолго хватит, мы успевали съесть по три полных ложки прямо из банки, засыпая за столом.

А наутро у меня в изголовье, у единственного стола, сидел дядь Гриша и ухающим шепотом хвастал:
- Как мы этих уебанов уделали-то нынче, а...?!

И я вспоминал, что папка сегодня дома, что у мамы тоже выходной, что мы пойдём все вместе в лес, слушать, как трещат на морозе деревья и мама опять расскажет про то, как раскачивалось дерево в Ташкенте её юности, когда они убежали с физкультуры и увидели, как земля ходит ходуном. И все, кто сбежал в то страшное землетресение - остались живы.
И папка вспомнит - про туркменскую пустыню и про то, как год не видел снега...

И дома будет ещё полным полна банка сгущенки.

Пельмени
На вечеринке в честь наступающих новогодних праздников отец с мамой крупно поссорились.
Я первый раз слышал, как ругается мама. Отец-то на язык был всегда по-деревенски невоздержан, а вот мама таких слов никогда при мне не произносила, до сих пор. Они, конечно, думали, что я не слышу, а младшие - спят, но ни хлипкая дверь, ни ватное одеяло, повешанное, чтобы сохранять тепло в барачных комнатах, хотя бы там, где топилась печка, - не удерживали в себе тех самых слов.

Все друзья вокруг жили с кем-то одним - с мамой или, иногда, с папой, - и мне предстояло, судя по накалу переговоров родителей, присоединиться к таковым "уполовиненным сиротам", как называла бабушка моих приятелей, оставшихся без отцов, добывающих уголёк или хлебающих где-то на северах баланду, под присмотром цепких глаз лагерного вертухая.

Наконец, взаимные обвинения за дверью кончились, оттуда вылетел взъерошенный и еще похмельный отец, запихивая в старый вещмешок скомканную одежду и молча зыркающий через плечо на вставшую в проёме маму, ничего ей уже не отвечающий, красный и явно злой...

Подхватив меня на ходу и выскочив на крыльцо, он успел только шепнуть мне, начинающему пускать слезу: "- Жди!" - и рванул по разбитой дороге к остановке.

По остаточным всхлипываниям мамы можно было понять, что отец на новогоднем вечере танцевал как-то слишком уж тесно с дебелой дамой, оправдываясь тем, что это была "секретарь парткома" (кстати, как потом выяснилось, именно она и была, но подобный кадр из к\ф "Афоня" много позже всколыхнул у меня воспоминания об этой сценке). Ну и... слово за слово... Отец, чего уж там, не был слишком примерным семьянином и поступал всегда по своему внутреннему согласию с окружающим миром.

На второй день в качестве парламентера пришла бабушка. Собственно, пришла она нянчиться с младшими, девать нас было некуда, но белый флаг примирения явно был где-то рядом, на запасном пути...
Мама была настроена жестко: надо будет - пусть приходит мириться и извиняться с а м.

... За неделю гнев её, видимо, стал спадать. Но и обида оставалась.
- В кино не хочешь, там что-то индийское привезли? - подозрительно п р я н и ч н о заговорила со мной мама.
- Так бабушки-то сегодня не будет, на "комиссии" она (бабушка и впрямь проходила очередную "квалификацию" на инвалидность), кто с малЫми сидеть будет, ты же устала...? - не менее фальшиво спросил я, уже подтягивая штаны, - ибо про новый фильм в нашем единственном кинотеатре я слышал, ему оставалось прокатываться еще пару дней - и всё, где же я еще увижу такую "затянувшуюся расплату", где конкурируют между собой "месть и закон"...
- Да посижу я, Лида еще придет, поможет.

Ну раз должна была приехать мамина старшая сестра тёть Лида - я вообще мог быть спокойным, она управлялась и с детьми любого возраста, и с любыми расстройствами своей младшей.
- Так я готов, хоть сейчас... Хлеба надо на обратном пути купить?
- Хлеб есть... Ты, вот что... До бабушки успеешь добежать? Банку ей отнести, надо тут...
- Успею, у меня еще час в запасе, только быстрее давай.

Отправленный "погулять" на 10 минут, вернувшись, я обнаружил уложенную в авоську литровую баночку с вареными пельменями, завернутую в газеты и разные тряпицы, отдающую жаром.
- Отнеси отцу, не ест ведь, поди, пока мать по больницам, да с вами... Желудок совсем посадит с таким поведением, - не утерпела мама походя пнуть окаравшего и отсутствующего батю. - Вот ему еще бульончика захвати, чтобы в сухомятку не ел.

Мигом домчавшись до бабушкиного дома, я стукнул в дверь банкой - отец открыл так быстро, как будто стоял у порога. Была суббота, он стоял перемазанный в каком-то машинном вонючем масле, но это же был папка - потому банки, взлетев вместе со мной, чуть не разбились об косяк, когда батя меня обнял и прижал к себе.

Суетливо начав мне совать в руки какие-то изогнутые проволочки и нанизывая на них гаечки, он мне объяснил, что создал тут для меня целый зоопарк: и правда, три куска проволоки, изолента и пара болтов тут же стали жирафом, большая гайка и маленькая аллюминиевая скобка - уткой и так далее...

Вскоре мы уже сидели за столом, наворачивая вместе любимое, но редкое блюдо детства - пельмешки, нахваливая в два голоса маму (хорошо, что не было бабушки, которая всегда ворчала, что мама прокручивает фарш "всего на один раз, а я - рублю сначала, потом кручу на три раза, да еще и мну скалкой, да воды сырой полстакана...").

Уже за поеданием пельменей до меня стало доходить, что, значит, пока мы спали ночью, мама налепила пельменей, старалась, в угоду мужу, сделать их совсем крохотными, наморозила полный поднос в морозилке, а сегодня сварила - и всё это было не случайно, а с каким-то глубинным смыслом, которого я не понимал, но он мне казался светлым и скорым, - что-то хорошее должно было произойти. Потому я и не заикался отцу про уже пропущенное кино, про капли масла, попадающие мне на зимние штанишки, сшитые из брюк двоюродного брата, обрезанных и окраймлённых синей "ковбойской" бахромой... Мне хотелось так и сидеть у него на коленках, слушать его рассказы про то, как они "кормились" с бабушкой в деревне, про что-то послевоенное...

Наконец, отец встал, оглядел комнату, нашел мамину авоську, сунул туда опорожненные нами банки, помог мне одеться, взмёл на плечо вещмешок и сказал:
- Ну, пойдем, надо маме банки отнести, а-то ж волнуется, - я тебе помогу.

... А через двадцать лет пельмени продавались уже в каждом магазинчике, на выбор, с бараниной, с говядиной, мелкие, крупные, ручной лепки, машинной... И ими было уже не удивить, как чем-то особенным, не сотворить то же чудо воссоединения семьи, что и двадцать лет назад, когда отец уходил впервые.
Наверное, потому мама и не посылала меня больше с пельменями к отцу, да и он не слишком рвался назад от новой жены. И кулинарствует она, новая, не хуже мамы, признаться.
Вот только пельмени в их новом доме я, почему-то, не ем.