– Это для того, чтоб вы лучше и быстрей научились писать! – подбодрила учительница Софья Петровна.

Я с облегчением вздохнул. Писать я уже умел, так что, можно было заняться чем-то интересным. Вместо палочек я нарисовал футболиста, пинающего мяч. Чтоб ему было, куда пинать этот мяч, пририсовал ворота, потом врата…

– Ты чем это занимаешься? – цапнула меня за ухо учительница.

Я попытался освободить ухо, вертя головой. Удалось.

– Ты чем это занимаешься? – повторила исполняющая обязанности Макаренко-Сухомлинского-Корчака.

– Рисую! – буркнул я. – Разве не видно?

– Я сказала рисовать или я сказала писать палочки?

Ухо болело.

– Нужны мне ваши палочки, как поезду Анна Каренина! – окрысился я.

Кто такая Анна Каренина я не знал, но часто слышал о ней от папиного друга дяди Павлика.

Учительница оскорбилась, ударила меня торцом толстого красного карандаша по голове, а еще тем же карандашом написала в дневнике вызов родителям.
А это уже была катастрофа, ибо я за такое не попадал в субботу в гости к Гельманам. А я очень любил ходить к ним в гости. Во-первых, там вкусно кормили, а во-вторых, я обожал восьмиклассника Сашу, сына Нины Константиновны Киселевой и Григория Товича Гельмана. Саша все время что-то изобретал и, что главное, милостиво терпел мое присутствие и неисчислимое количество вопросов.

Так… К Гельманам в субботу вечером, а сегодня четверг. Еще не все потеряно. Завтра кто-то из родителей должен пойти в школу. Не любят они это дело одинаково. Но… Если мама, то это много крика, слезы, возможна и затрещина. А реальное наказание типа неделя без выхода во двор или стрижка наголо – это папино дело. Если папа пойдет в школу, то это молчание, желваки на скулах и… если не докажу, что прав, приговор. Если честно, виновным я себя не считал. Рискнуть?

Дома я натер щеки ладонями до красноты и, держась за ухо, понес родителям дневник.

– Доигрался! – сказал папа.

– Почему такой красный? – испугалась мама.

– Ухо очень болит! – проигнорировав папину реплику, ответил я.

– От стыда? – поинтересовался папа и нехорошо улыбнулся.

– Софья Петровна била по голове и тянула за ухо, а теперь… – я сделал вид, что собираюсь пошатнуться.

Меня тут же уложили и велели уснуть. Ага, тот случай! В такую рань…
Пришлось тихонько застонать. Но так, чтоб мама услышала.

– Что с тобой? – примчалась она.

– Голова очень болит!

– Не притворяйся! – бросил папа. Но так, на всякий случай…

– Папа! – мученически привстал я, – твоего сына били по голове! Твоего! А теперь у него болит эта голова! – я всхлипнул и рухнул на подушку.

Папе стало стыдно, и он выразил готовность «сбегать» завтра в школу. Если бы он сказал «пойти», то дело еще вилами по воде писано. А «сбегать»… О-о, это значит, что папа тихо скажет три-четыре слова и Софье Петровне захочется куда-то спрятаться.

Утром мама повела меня на Греческий мост в детскую поликлинику. Наш районный детский врач старая старуха доктор Френкель долго расспрашивала меня, цокала языком, узнав, что учительница дерется… А потом задумалась. Я знал, что она моя должница. И она это знала. Еще давно, когда мне было три года, доктор Френкель прописала мне от ангины марочный коньяк! Сказала, что это, увы, единственное, что может помочь. Как я выл, принимая лекарство! А папа мне завидовал…

Доктору Френкель я тогда сказал, что больше никогда не буду иметь с ней дело!

– Сочтемся! – пообещала она.
А теперь…

– Вы должны беречь своего сына! – сообщила доктор маме.

Узнав об этом, мама срочно испугалась:

– Что с ним?

– Подозреваю, что было легкое сотрясение мозга! Полный покой! Не позволяйте ребенку нервничать и огорчаться…

Вот это доктор!

На улице нас ждал папа. Узнав диагноз, он отправился в школу. Придя оттуда, сообщил, что Софья Петровна больше никогда, никогда…
В гости меня взяли. А зря! Я сел на солнечные часы, которые Саша мастерил целый день. И он отказался со мной водиться…

Много-много лет спустя, разбирая папины бумаги после его смерти, я нашел листок из тетрадки в линейку с нарисованным футболистом и врата…

http://albir.livejournal.com/297426.html?view=8171218#t8171218