Он понимал, зачем его туда зовут и являлся во всеоружии - со своими записями и рисунками, готовый дать бой любым невеждам и недоверчивым дилетантам.
И раз за разом повторялось одно и то же. На самое фантастическое, рассказанное им, даже на то, что было незнакомо большинству из присутствующих, обязательно находился контраргумент у какого-нибудь лавочника или писаря, гостя хозяина квартиры. Дошло до того, что приглашённая "для компании" старшая консьержка убедила всех, что такого, как в его очередном повествовании, во вселенском космосе происходить не может. Не может - и всё тут! И никаких больше аргументов.

И эти пивные хари, эти узколобые идиоты, дома побивающие своих жён и не терпящие от них даже звука - они поверили дебелой и выставленной напоказ щиколотке консьержки, а не умнице и знатоку, отмеченному вниманием таких особ, как... Да что там говорить, пора уже привыкнуть.

Впрочем, та же консьержка первая призналась ему, что его идея насчёт второй строчки при отделке ткани - очень интересна. И уже через десяток дней весь город запестрел этими самыми отстрочками, огенно-золотыми, багрово-красными и салатно-зелёными вдоль края мужского и женского платья. Даже священники, вечно недовольные его придумками - и они, говорят, приняли на вооружение новую моду и теперь уголок маленькой скатерки, свисающий с кафедры, тоже отделан двойной строчкой - только скромной, серо-голубой, в цвет оконной мозаики городского собора.

Так что у него оставалась надежда на то, что ещё десяток-другой лет и этот годами варившийся в собственном соку городок сможет вернуть себе былую славу зачинателя мод и открывателя свежих идей.

Ну а пока, когда ему уже не хватало сил терпеть невежество и прищур недоверчивых горожан, он запирался у себя, где записывал свои истории, а потом работал над картинами так, как научил его один из тех живописцев, кто снизошёл с пъедестала своего величия и дал ему несколько уроков (сосед-лекарь выписал бы ему, наверное, не один пузырёк пилюль от безумия, услышав, что уроки давались давно почившей знаменитостью), - уроков игры на холсте. Да, для него это было игрой - как и корпение над бумагой, как и устные пересказы своих похождений вечерами для лавочников и, иногда, вельможных особ.

Множество уже законченных картин, изображающих его в самые необычные моменты жизни висели у камина. Особенно любима им была одна, где прямо на зрителя смотрел красавец-олень с плодоносящим вишнёвым деревцем на голове. А откуда-то сбоку на оленя, ошарашенно приоткрыв рот, смотрел автор, судорожно пытаясь ослабить на воротничке застёжки удушающего его охотничьего костюма.
На котором вдоль края блестела позолотой двойная нитяная строчка.