Кто-то пробурчал ругательство себе под нос, крепче прижимая подушку к уху, кто-то захлопнул гневно окно. Были и те, кто ругался, крыл певицу последними словами, умолял...
Но все увещевания были безуспешны - она исполнила три песни и только после последних тактов, которые она обозначала плавным движением иногда появляющейся над поручнем руки, балконная дверь её квартиры тихо закрылась, чуть брякнув треснувшим стеклом с диагональю синей изоленты на нём.

Это продолжалось две субботы подряд. На третий раз вызвали участкового.
Участковый отчитался кратко: "Допустимые децибеллы не превышает, в дурку её не берут. Дело закрыто. Всё.".

К ней ходили делегации с просьбами отложить пение хотя бы до того времени, когда люди отоспятся после пятничных расслаблений. Но нет - в семь тридцать утра она снова стояла на балконе и пела.
Репертуар у неё был не слишком разнообразен: только Робертино и его песни, которые она компоновала по своему выбору, выдавая не более трёх-четырёх композиций зараз.

К концу лета многие, зная, что утром всё равно не удастся поспать, сами выходили на улицу, драили старые ржавые бидоны, которые ещё могли сгодиться для олифы, играли в домино, кормили голубей. Полюбоваться на местную достопримечательность приходили даже с соседних дворов. Все делали вид, что оказались тут случайно, но начиная с семи двадцати пяти старались занять место поудобнее и постоянно переспрашивали у обладателей часов, когда последний раз те проверяли "завод".

Когда, наконец, на балконе появлялась она, всё затихало. Окна давно перестали захлопывать, да и обвиняющих выкриков больше не замечалось.
Когда же пение подходило к концу, многие торопливо прятали глаза, что-то объясняя про попавшие соринки и пыльный ветер. Особенно после "Аве, Мария".

Лето уже заканчивалось, в конце недели даже ожидались ранние заморозки на почве, но пока было тепло и безветренно, а окна по субботам были открыты. Вот только в очередную субботу никто не вышел на её балкон, а соседи сказали, что ночью к певице приезжала скорая...

Когда её хоронили, собрался весь двор. Никто ничего не говорил, кто-то поставил на импортный кассетник записи Робертино, они звучали очень тихо, не мешая говорить, но все вокруг молчали.

На свежей могилке к камню, на который ещё не успели повесить её фото, кто-то прислонил вырезанную из журнала старенькую фотографию с короткостриженным улыбчивым мальчишкой, скуластым и чернобровым.

Говорят, приезжал её брат - высокий худой старик с гипертрофированно длинными кистями рук, известный дирижёр. Он рассказывал, что когда-то Марию, сестру не взяли в консерваторию - из-за её физических данных. Она училась сама, пела сначала в деревенском, потом в церковном хоре, занималась с детьми вокалом, а сюда приехала доживать - женщины в их роду вместе с крохотным ростом получали и короткую жизнь.

Через неделю, когда в семь тридцать послышался знакомый голос, стали с дребезжанием растворяться окна дома и выбегать во двор люди. Но это была запись одного её выступления - однажды сын соседки решил проверить, как пишет "с голоса" подаренный отцом-моряком новенький "маг". Получилось хорошо.

В следующую субботу все окна дома были плотно закрыты. Лето заканчивалось, ожидались ранние заморозки.