Жил он недалеко от школы, в угловой ячейке барака.
Зимой всё пространство между бараками было исчеркано тропинками следов: кто-то не расчитал количество дров, временно побираясь у соседей, кто-то сидел "на картохе", одалживаясь до весенних сезонных заработков у тех же соседей квашеной капустой и мочёными яблоками, кто-то ходил к барачными приятелям на "банный день", когда требовалось только привезти из колонки на санках воду для себя, да натопить снега для следующих любителей парилки.

К калитке "седого" тропинок не было, дорожка до его углярки и укрытой от дождей поленнице была узкой, не для чужих.
Даже пространство вокруг его калитки было неутоптанным, полукружьем свежевыпавшего снега обрамляя слабо проглядывающую тропинку к дому. На фоне черноты остального пространства это место выглядело как кусочек Луны свалившейся на землю.

Неизвестно, откуда в бараках узнали, что "седой" приводил приговоры в исполнение ещё с тридцатых годов, но про это знали все. Тогда это называлось "высшая мера социальной защиты". На вопросы очередного новосёла о необычном жителе, даже Родька, задушивший на обобранной хате хозяев квартиры и оттрубивший за это "от звонка до звонка", ничего не сказал, только отошёл в сторону и демонстративно блеванул.

В магазине, отпуская "седому" по субботам разливное молоко в трёхлитровую банку, Татка-продавщица отмеряла по казённой "мере" каждый миллилитр и железной линейкой смахивала с прилавка звякнувшую мелочь от него куда-то в ящик, не дотрагиваясь руками.

Фамилия его была Лунин.
В тридцать восьмом он сам вызвался расстрелять родного брата.
За это его премировали отрезом на костюм.