Появившись на свет божий я через 5 месяцев вынужден был перенести величайшее потрясение – потерю вождя всех времён и народов. Может помню, а может об этом говорилось позже в семье, но до сих пор в сознании возникает картина плачущего в искреннем горе довольно таки большого семейства. Помню какие-то разговоры о благодетеле Маленкове, о Шепилове и группе примкнувших товарищей, а ещё запомнилась улица с тыном и песком, где я играл со сверстниками разноцветными бумажками, название которым было облигации.

Поздними вечерами дед запирал дом, и приставив ухо к радиоприемнику «Балтика» сквозь треск, визги и завывание «глушилок» слушал « вражеские голоса». Бабка постоянно его ругала за то занятие и говорила – « Нэ дай бог дытына на вулыци комусь розкаже, а воно дийдэ до участкового, то пидыш в Сибирь дрова рубаты».

Однажды в году эдак пятьдесят седьмом моя тётка придя из школы заявила что Сталин наш батько, на что дед, давши ей затрещину, ехидно заметил: – «А хто ж тоди я?»
Кажись, в шестьдесят первом рубль поутру превратился в десять копеек, в шестьдесят втором и третьем топал я пять километров до поезда за двумя кукурузно-гороховыми хлебами и едва научившись читать прочёл в тетрадке «дочери Сталина», что к тому времени уже студенткой стала

Як умру то поховайтэ мэнэ в кукурузи
Нэ забудьтэ положыты химию на пузи

Чтоб Америку догнать
Надо всех коров в колхозы сдать.

Там много было интересного, но врезалось в память и осталось это. В шестьдесят третьем я уже писал сам сочинение о мире и в конце сделал приписку – «На всех съездах и международных форумах неутомимый борец за мир и дружбу между народами Никита Сергеевич Хрущёв….»

Результат, естественно пятёрка и слова учительницы, что направление моих мыслей поможет мне в дальнейшей жизни. Прошёл год и я узнал, что Никита Сергеевич не сколько борец за мир, сколько самый обыкновенный волюнтарист и в памяти народной останется не как пламенный борец за мир и дружбу, а как изобретатель кукурузно-горохового хлеба.

Визгливый дискант Никиты Сергеевича Хрущёва, пугавшего империалистов тем, что у нас ракеты делаются как «сосиськи», в «Балтике» сменился на приятный баритон с прекрасно поставленной дикцией Леонида Ильича Брежнева. Борьба за мир не ослабла, но появился хлеб из пшеницы, и мне уже не надо было ходить за пять километров до железки. Я учился, а Леонид Ильич боролся. С начала за мир, но против волюнтаризма, потом за мир, но против диссидентов. Годов через 10 ему надоела борьба, а мне учёба. У него начался застой, а у меня юность.



Юность
Стоявшие в ряд танки с длиннющими стволами вызывали страх и восхищение. Но то были первые впечатления, которые притупились по прошествии времени. Работа по совершенствованию орудия убийства со временем стала не только интересной, но и казалась такой нужной, и полезной родине. Парторг воодушевлял на трудовые подвиги и сверхурочные простыми и понятными словами – «Стране нужны танки».

Воодушевленный я мотался с товарищами по полигонам великой страны по 10-12 месяцев в году. Парторг месяц отдыхал в Сочи, а остальные 11 месяцев драл у себя в кабинете жену моего старшего товарища и наставника, аж пока злопыхатели и враги не стуканули родной жене. Ну, естественно жена письмо в партком. Партком оргвыводы. Стал Владимир Иванович уже не воодушевлять, а приказывать мне по праву начальника.

И начал понимать я тогда великую силу малюсенькой алой книжицы, перед которой меркли красные дипломы Бауманского и все моральные устои дарованные человеку Богом. Хотя к тому времени дедову «Балтику» сменила «Спидола», но не сменились вражьи голоса, и привычка деда слушать их передалась мне. Так я узнал о Саблине, Сахарове и многих других. Инакомыслие внедрялось в меня легко, - как нож в масло.

Не умаляя старания врагов, и происки империалистов я всё же должен признать, что основная заслуга в моём воспитании принадлежит не главным идеологам КПСС, а рядовым парторгам. Идиотизм проник уже практически во все поры социально-общественного бытия, но этого абсолютно не хотели понимать 18 миллионов носителей аленьких книжечек.

Леонид Ильич к тому времени потерял дикцию, чувство меры, да и кажись сам разум. Когда, к примеру, он говорил о социалистических странах всем слышалось что-то похожее на «сосиски сраные», грудь себе украсил пятью звёздами героя, не погнушался воинским званием маршала и учил народ посредством своих мемуаров и крылатых изречений. Все знали, что экономика должна быть экономной, жизнь начинается по заводскому гудку, партия – ум, честь и совесть эпохи, а чтобы лучше жить надо воровать, потому, как сам Леонид Ильич ещё в студенческие годы при разгрузке вагонов не гнушался этого занятия.

В восемьдесят втором году в «Спидоле» заиграли симфонические оркестры и дорогого Леонида Ильича нерасторопные гробокопатели невзначай уронили при погребении. Моя юность канула бесповоротно в прошлое под артиллерийский салют на похоронах «славного сына партии и народа» и началась зрелость.


Зрелость

Город обезлюдел. Одинокие прохожие жались к домам стараясь проскочить незамеченными мимо автобусов, в которые настойчиво приглашали прохожих для объяснений, почему они не на работе. «Спидола» вещала о социалистической дисциплине и директивах нового генерального от КГБ. Прошло несколько месяцев и снова загромыхал салют, «Спидола» издала траурные мелодии, а на экранах телевизоров появился ничего не соображающий седовласый старичок которого держали с двух сторон под руки, и который издал директиву в виде едва слышимого на одном вдохе – «сиба».

Снова играл оркестр, гремели пушки и «Спидола» гэкающим голосом объявила о начале перемен. Шустренький мужичок с пятном на лбу, похожим на очертания южноамериканского континента, поведал мне и прочему народу о перестройке, конечной целью которой есть социализм с человеческим лицом.

Не знаю откуда, но человеколюбие было мне присуще не взирая на все старания парторгов. Я ему поверил. В телевизоре замелькали доселе невидимые Сахаров и Солженицын. Начальник стал лебезить и клянчить чтобы мы его выбрали и возлюбили яко брата. Выбрали, потому что работать было интересно, а надзирать противно. В стране начались необратимые перемены – в Тбилиси народ солдатики сапёрными лопатками приголубили, в Прибалтике танками проутюжили, а в Баку из автоматиков постреляли.

На Украине розовощёкий краснобай и баламут идеолог Леонид Кравчук дискуссии с бывшим политзэком и бандеровцем по сути Черноволом в телевизоре по вечерам устраивал, а преемник всесильного секретаря МГК КПСС Гришина Ельцин в народ пошёл – стал в трамваях ездить, да по пьяни озоровать, прыгая с моста в реку как рядовые пьяницы в белой горячке.

В общем, поддавшись всеобщему психозу, насмотревшись «Прожектора перестройки» и начитавшись в «Огоньке» Коротича подался я в кандидаты. Изобличал, очевидно, страстно и искренне потому как был избран уже в первом туре, победив закостенелого бюрократа и своего злейшего врага зам. генерального по быту. То, что было потом вспоминать не ловко. В просторечии это лоховство, а выражаясь культурно - дилетантство.

Перестройка для страны, как и положено, закончилась грандиозной попойкой в Беловежской Пуще, а для меня депрессией и разочарованием. Розовощёкий краснобай и баламут под влиянием политзаключённого стал гутарить похлеще самого Степана Бандеры и как-то само собой мне в президенты нарисовался. Чего-то там рулил, но так как партией был обучен только балабольству то через пару тройку лет, доведши всех до уровня миллионеров, покинул президентство, уступив другому Леониду.

Другой красноречием не блистал, номенклатуру жалел, воровать позволял всем, но только с разрешения. Кто воровал не спросясь высочайшего благословения то того гнобил нещадно, не смотря ни на какие звания и должности. Вице премьерши и сами премьеры на шконку кряхтя, взбирались, а строптивых вообще жизни лишал посредством отрывания головы.

Пока грабили страну воровал и я в меру своих способностей, а за то что не делился пришлось и на шконке немножко поваляться. Толи надоело воровать, толи старость у нас с другим Леонидом подошла, но решили мы с ним не сговариваясь дальше жить честно на ранее украденное. Другой Леонид на пенсию подался, а я на такси поехал на майдан отстаивать чесну и прозору владу.


Старость

На майдане от народу яблоку некуда упасть. Все машут флагами и флажками да грозно орут – «Разом нас багато, нас нэ подолаты!» Покричал и я. Осмотрелся по сторонам. Вижу респектабельные и солидные рядом с бомжами стоят и даже не морщатся брезгливо от ихнего соседства, а на помосте честные и прозорые то сами речи говорят, клеймя не честных и не прозорых, то всяких скоморохов выпускают, чтоб народ не скучал. В телевизоре на всех каналах и во всех новостях только и разговоров о всенародном подъёме да о том что оковы тяжкие падут и Европа нас примет радостно у входа.

Дней этак с десять народ ликовал, и я к нему раза три на майдан ездил. Один раз даже подвиг совершил – домой проехался в метро и троллейбусе. Впечатления от метро были намного ярче и глубже майданных. Я был как все. Но то всё лирика, а реальность оказалась банальной и до боли родной да знакомой. Честные на поверку оказались не прозорыми и воровитыми. Самое плохое и страшное что и воровать то они не умели.

Ни профессионализма, ни ловкости рук и даже никакого мошенства, - сплошной «гоп стоп» и никаких понятий. Стая волков и то барана дерёт соблюдая субординацию, а тут не то что за барана, за рога и копыта на всю страну и окрестности вой подняли. Европа, глядя на сей разгул демократии и свободы, вместо радости опечалилась, и вход на всякий случай прикрыла. Оковы, естественно так и не пали, а значительно потяжелели. А может и не потяжелели, просто с наступлением старости силы иссякли, и таскать их уже не вмоготу.