Оймякон
В 8:30 недалеко от детского сада увидев меня, перекрестилась старушка.
И меня ещё перекрестила, на всякий случай, чтобы подорвать нечисть на корню.
Это у нас поутру натуральный полюс холода, -39 в низинке, а я шлындраю без шапки с Сашкой за ручку и ещё про всякие философические вещи веду с ней разговор.

Двадцать лет назад в маленькой алтайской деревушке в гостях у одногруппника Серёги меня тоже перекрестила старушка, увидев, как я иду через деревню в болоньевой курточке, лохматый и "без головы", в кожзамовских летних кроссовках производства пермской обувной фабрики и со свиной головой наперевес. На улице было под сорок градусов мороза.
Так что, надеюсь, меня ещё лет двадцать черти будут бояться.
А равно и бесы.

Через пару лет на Серёгиной свадьбе та старушка тихо шипела на невесту, которая сняла с головы какую-то белую хламиду прямо во время церемонии - очень уж эта хламида мешала молодой, жарко было, июль. Старушка ругалась, что это не к добру, что приметы, что так нельзя, что обычаи...
И правда развелись, года не прошло.

Второй раз он женился по-зиме.
Ничего, живут, вроде, дочка вымахала и вообще...

Кстати, я тоже в июле женился.
Живу, вроде.

АВГУСТ

Артист
Глухого так и звали в бараках - Глухой.
Или - Гога.
Или - Артист.
А как уж там зовут по-настоящему - ему всё равно ведь, мычит себе, да кивает.
Он, может и слышал, да не признавался. Но говорить-то не умел, это уж точно.
Странный немного, неулыбчивый.Да они, глухие, все такие, я их повидал немало в инвалидном доме у бабушки.
Но этот держался подальше от официального общества глухих и даже от "инвалидных" денег отказался, говорят. А там суммы немалые были, по тем-то временам.
Чем занимался - да кто его знает.
Не старый еще, вроде, был.

А так - с самого раннего утра в рощицу позади бараков уходит и до вечера там бродит, высматривает, намечает.
На следующий день - присмотренные деревца ремонтирует. Где повязку наложит, где глину, с карьера принесенную, намажет.За полтора километра ведь пёр эту глину, - ну как для своего сада!
А рощица-то - казённая. Считай - ничья. При аэродроме местном, где досаафовцы и всякие вертолетчики поливальные, с опрыскивателями полей.
И как начнут эти архаровцы прыгать, да с неба всякую дрянь бросать, - так всё роще достаётся, выкашивают её только так.
Как-то её еще называли мудрёно...- буферная, что ли.
Наши-то мужики её "буфетная" кликали. Выпить, то есть, где можно подальше от баб своих.

Над Гогой-то глухим посмеивались, но в компанию звали. С ним что хорошо - и пьёт в меру, и рублик свой всегда вложит, и посочувствует тому страдальцу, кто с перепоя про жизнь горбатую и жену усатую начинает гундёж.
А ещё - пантомимы смешные показывал, когда выпивал. Ну, то есть, рожи забавные строил. За это и Артистом прозвали, кстати.
А потом еще и по домам всех на себе доставлял - жилистый, даром, что инвалид.
И жене чужой лишнего не сбрехнёт - с его-то немостью.

Своих-то баб, даже приходящих, у Гоги не было. Только щенок беспородный и такой же молчаливый, как хозяин. И как только Глухой его молчать приучил в вечном гомоне барака...
Как звать щенка - не знали, конечно. Да и как узнаешь - Гога же, известное дело, не покликает собачонку, а остальным - что за дело, выпытывать.

Во дворе у Гоги росло деревьев много. Да, чудных - он прививал их как-то хитро и на одном деревце было по три-четыре, а-то и пять разных чужих веток. Ну, вроде как на яблоню прицепить грушу, а поверх еще и лимон привязать.Гибрид, по-научному называется.
У соседа - Толяна Одноухого - Глухой даже облепиху скрестил с какой-то ягодой. Толян её всё "бакинской" называл, - привёз кто-то, что ли или сам Толян приглядел, когда сидел в тех местах. Вкусная оказалась гибридина. На вид - ну облепиха, как есть, только больше раза в три. А на вкус - апельсин какой-то.

Ну вот, так он и жил - деревья лечил, да щенка учил. Тот, поди и не щенок был, просто такая порода махонькая, да не спросишь же у Гоги.
Поселился в бараках Глухой не так давно, - ну, лет семь или восемь, - считался за новичка до сих пор, потому его принимали настороженно. Такой уж тут народ подобрался - сидельцы, "химики", ссыльные... Да мало ли - везде странного и нового не любят, а уж Гога - самый кандидат на такого. И, вроде, не опасались его, но и не привечали. Хоть за умение с деревами ладить - уважали.

А тут слух пошел, что какой-то маньяк завелся в краевом центре и даже по окраинам лютует. Понятное дело, откуда пошло и где правда - этого даже участковый не знал, но все божились на "точно-точно". Мол, девочек уносит в лес, а там...
Не верили, конечно, но и про дым без огня помнили. Детишек стращали, как могли, но потом и сами забыли, да и малым всего не упомнить - конец августа, последние деньки перед школой, надо успеть доотдыхать, не до папкиных глупостей.

Местная пацанва собиралась в старом заброшенном сарае - там и карты были, и рулетка для гадания, и разные схроны-секретики, и стеклышки цветные у малышни.
Любке, Толяна дочке, в ту пору было лет шесть - как раз для тех стёклышек самый возраст.А стеклышки были не просто так, а в самодельном калейдоскопе - покупных-то не продавалось, разве что в краевом центре, да до него двести верст и папкины обещания. А тут - вот оно, пользуйся, хоть и не твоё личное, а всей компании.

Вот Любка и полезла в дыру сарайную, поутру, пока старшие еще спали - чтобы одной посидеть с калейдоскопом, да на солнце позырить.
А оттуда, из дыры - руки черные и морда страшная.
Может, не такая уж и страшная, да в темноте, как известно, всё черно.

Что уж там её спасло - то ли наступил этот черный на что-то, то ли стеклышки раздавил лапой своей и зашипел, как змея, - но Любка назад дернулась, вывалилась из дыры и давай орать.
Черный-то сначала заткнуть ей рот хотел, а потом увидел первого бегущего спасителя - да дёру.
Первым Глухой оказался, у него барак крайний, да и ранней он пташкой был - вот и подскочил.
Любка кричит, тычет в сторону убегающего, плачет - Гога за ним сразу вдогонку.
Тут и остальные прибежали, а Любка только показывает в сторону Гоги, да заливается, - а на платье клок выдран, волосы в пыли, кровь на губе - прикусила, когда падала из сарая.

Ну, все, конечно, кинулись за Гогой, всё понятно стало. Чёрного-то не видят - он уже, как оказалось, за насыпью скрылся, перемахнул как-то со страху. Никто и не видел его, кроме Глухого.
Мужики Гогу бить стали. А он только прикрывается, да мычит. Они его еще сильнее, - разошлись, аж жуть, ногами, да кусками угля, с вагонов выпавшего.
Любка еще больше кричит и объяснить толком не может, Глухой уже не шевелится и не закрывается, весь в крови. Щенок прибежал, рычит на всех, в ноги кидается. Потом уж Любка успокоилась, рассказала, как дело было - только тут и стало понятно, что не того лупят, да поздно уже, убёг чёрный.

К Гоге потом всем бараком ходили в больничку, прощения просили. Любку даже привели, - Толян ей платье новое купил, апельсины Гоге прихватил. Щенка, кстати, Любка приютила.
А Глухой к стенке отвернулся и молчит.
Он, конечно и без того молчит, но тут уж ясно, что и не желает разговаривать, а не только "не может".

Ну и доходить стал Гога - худой, как жердь, не ест, не пьёт. Врачи говорят - сам не хочет жить.
Толян решил, что родню Гоги надо позвать - мать, там, если жива иль еще кого.
Посмотрел в Гогиной малюсенькой комнатушке - какие-то клеи кругом воняют, смеси разные, куски дерева. И большая фотография в рамке. Там люди в белых халатах в очках и Гога в первом ряду, но без очков.
А на обратной стороне - Толян специально полез - подписи разные, дата и телефон длинный. На столичный похож.

Документы Толян, всё же, нашел, но про родню там ни слова не было, так что пришлось звонить по этому телефону. Рассказал всё, даже не ожидал, что так заинтересуются на том конце провода.
А через два дня нагрянули в больничку какие-то люди, собрали быстро Гогу, да увезли его непонятно куда. И вещи с барака забрали.

Это потом уже, от участкового стало известно, что Гога наш - вовсе не Гога, а Григорий Палыч с татарской, кстати, фамилией. Он какой-то большой-большой спец медицинский. Только не в смысле операций и разных лечений, а умелец инструментальный.То ли заточку особым образом скальпелям делал, то ли какие-то хитрые иголки так загибал, что они больному вреда меньше приносили и даже, наоборот, пользу. И сконструировал он даже особый заточный аппарат, на котором скальпели эти врачебные и всё остальные причиндалы поддерживались в идеальном состоянии.
Вот после того, как машинку эту сделал - и пропал он куда-то.

Была там какая-то мутная история с запрещенными книжками или, может, с любовью неправильной - в общем, после этого пропал Гога из Москвы и до сих пор его искали бывшие коллеги, как могли. Работали они все в каком-то детском замечательном центре и эти Гогины штуковины спасли немало ребятни. А сейчас пришли в этот центр новые инструменты и только Гоге было под силу направить их в нужную сторону, правильно заточить и всё, что полагается, сделать.
Ну и обрадовались они, конечно, что объявился Гога, хоть и в таком состоянии увечном.

А мы больше Гогу в бараках не видели.
Только когда случилась у нас история на всю страну с племянником Толяна и железной арматуриной у него в голове - летчики, обормоты, постарались, выронили чего-то - вот тогда тот старый телефон с фотографии Толян нашел и позвонил. Говорит, что на Гогу попал.
- Толян, да не ври - он же немой! - мужики руками машут ему.
А Толян руками разводит:
- Ну, правда, поговорили мы как-то. А как - не знаю.
С мальчиком всё в порядке было, в Москве его проперировали. Мамка его всё боялась, что дураком станет. Ну, по правде говоря, не очень-то и умный он, раз после больницы сразу в музыкалку записался. Пацаны-то все все на борьбу, да на лыжи ходили, а этот...
Он потом даже в больших залах играл - солист, не просто так.

Толян как-то хвастал, что всех тех врачей, кого нашел через годы, собрал однажды и на концерт племяша привёл. Даже Гога там был, говорит.
Да врёт, поди. Ну какой Глухому - концерт?
А, может, Гога и слышал всё, да молчал.
Ишь, какой артист - знали бы мы тогда!

Он, кстати и похож был на артиста.
Этого, - помните? - тоже Гогу...
"Он же Гоша, он же Жора, он же..."
Из фильма какого-то.

СЕНТЯБРЬ

Кепочка
Маленькая дочкина кепочка со смешной картинкой на ней. Силюсь вспомнить, как же эти кепочки называются. Мы ведь когда-то носили что-то похожее...

... В субботу был обязательный факультатив насчёт правильного внешнего облика пионера.
Но с него все обычно сбегали, хватало пяти уроков.
И скорее на улицу, в теплый сентябрь, бегом-бегом к насыпи.
Через помойку, через рынок с манящими запахами шашлыка, мимо дома прокурора с красными кирпичными воротами и огромной черной собакой во дворе. Собака натягивает цепь, громко гавкает куда-то в сторону, "для хозяев", а сама радостно взвизгивает, когда ей кидают корку хлеба и гладят через щелку забора стволом папоротника за торчащими ушами.

И дальше-дальше, мимо клуба глухих с почти невесомым монотонным звуком из его дверей, мимо будки оходчика.
Наверх, по щебню и цепляясь за полынь - на насыпь, где уже ждут.
Их команда уже готова, только на головах ничего нет.

И вот теперь из ранцев достать кепку с козырьком для себя и плетёную ковбойскую шляпу из Нальчика, которую хранил, как главное мальчишечье богатство. Но сейчас её надо отдать Женьке-Стрижу, их команда сегодня в шляпах - из газет, из травы и в моей, настоящей, которую я обещал Женьке за вчерашнее, когда... Есть, в общем, у нас с Женькой свои секреты.

А наши - наши уже в кепках. Ярко-синий козырёк и серая "кастрюля", нахлобученная на голову, сетчатая, через которую торчат хохолки уже отросших после первого сентября волос.В школе запрещают носить эти кепки - мы уже даже не знаем почему, но носим их тайком, по дороге в школу и вот теперь, готовясь к игре.

Потом все вместе строгаем куски белого хозяйственного мыла, принесенного Женькой из дома. Эта порция общая, на всех. Всё тщательно перемешивается в тёплой воде из колонки, которая успела прогреться от пока что летнего солнца.

Наконец, "шляпы" остаются на насыпи, ожидая, когда мы скатимся, обрушая щебень, надергаем по дороге стеблей последних осенних одуванчиков и добежим до двора Федьки-"Кутузова".
У Федьки - суббота, он уже "отмечает", потому точно пустит на свою старую голубятню, которая опустела после того, как у хозяина стало плохо с ногами.
Голубятня уже обветшала, её немного подпалили по лету, но всё равно, надев кепки и чертыхаясь, мы лезем по лестнице наверх.

Насыпь - вот она, рукой подать. И видно, как "шляпы" чем-то бултыхают в армейской жестяной кружке.
Такая же кружка и у нас, в неё немедленно выливаем гэдээровский шампунь, который мой батя привёз из краевого центра маме. Мама не заметит, я подлил немного воды в красивую оранжевую бутылочку.
А ещё у нас есть "секретное средство" - пахнущая нашатырем жидкость, которая, по уверениям принёсшего её, укрепит требуемый продукт.
Всё перемешивается, хорошо взбалтывается в кружке, а потом...

А потом одновеременно с насыпи и со старой голубятни начинают слетать мыльные пузыри.
У "шляп" - мелкие, частые, длиннющими очередями. У нас, у "кепок" - огромные, тягучие и переливающиеся, меняющие форму тяжелые пузыри-одиночки.
Несмотря на тяжесть, они тоже летают и даже позволяют себя "додувать" всей командой одновеременно из тех самых стеблей одуванчиков.

У нас пузыри больше и красивее. Последний, сначала взмыв, вдруг садится мне на козырёк кепки. Я торжественно несу его, осторожно спускаясь по лестнице голубятни, прокладывая себе дорогу среди полыни на насыпи, не снимая кепку, косясь наверх и чувствуя, как кепка готова взмыть вместе с пузырём в небо.
И мы, конечно побеждаем...

- ...Ну, па-а-ап, что ты мою кепку забрал, - мы же с тобой собирались пойти попускать мыльные пузЫрики?!
И я, опомнившись, сдергиваю с себя разноцветную Сашкину кепку, подхватываю дочку на руки и послушно выхожу на улицу.
Жидкость для пузыриков мы с собой не берём - сейчас колбочки с ней продаются в любом ларьке по пятнадцать рублей за штучку. Там теперь есть специальная палочка и даже у маленькой Сашки получается выдувать грозди мыльных шариков бесконечными очередями. Их здорово было бы пускать, забравшись куда-нибудь повыше, но я нынче боюсь высоты.

Пузырьки, повинуясь слабому ветерку, вдруг садятся Сашке на кепку и я, наконец, вспомнинаю - они теперь называются "бейсболки".

Кормилец
2 сентября 2007.
Я хорошо запомнил этот день.
В этот день я дал благоверной 500 (пятьсот!) рублей.
Не положил на полочку перед зеркалом в коридоре, как я это обычно делаю в первых числах сентября, не сунул незаметно в крохотный карман ситцевого халатика, - нет, я передал ей всю сумму одной купюрой из рук в руки, со значением посмотрев в глаза.

- Вот, - сказал я подчеркнуто небрежно, - возьми и не отказывай себе ни в чем тут для тебя.
И она взяла, благодарно и плотоядно ухмыльнувшись, предвкушая все немыслимости, которые она приобретет на эти немалые, для руандийского землекопа, деньги.
И теперь, каждый раз, когда она спрашивает меня, почему, дескать, я не пропылесосил ковер или, к примеру, отчего у нашей дочери оказались перепутаны ботинки, когда я её забирал из садика и наполовину отсутствуют носки, а равно и - доколе смесь из словарей Даля, ватных палочек, огрызков яблок и резиновых лошадок будут украшать наш компьютерный стол - я ей хлестко и неотразимо бросаю:
- А зато я дал тебе ПЯТЬСОТ рублей!
И она укрощает пламя своей критики.

То-то.
У нас не забалуешь.

ОКТЯБРЬ

Первый снег
Тётя Тома останавливалась у нас каждую весну. Возилась с нами троими целый день, на десятый раз перебирая все наши немногочисленные игрушки, гоняла в футбол, мастерила куклы, пекла блины, - каждый раз приговаривая:
- Эхх, жаль, не мои вы...
При игрищах постоянно и неусыпно присутствовала бабушка, потихоньку плачущая при таких словах тётки.

Тётя Тома в юности "приспала" свою дочку, как говорили в деревне. То есть - задавила во сне невзначай. И навсегда об этом забыла.
Что-то просыпалось у неё в памяти на эту тему только осенью, когда Тома вдруг резала себе вены, глотала иголки, вешалась - каждый раз неудачно, без всяких "все увидят, как я умерла, меня пожалеют, я и оживу" - нет, просто чудом везло (однажды приехала родная сестра, которая была на гастролях в Н-ске, внезапно сестре приспичило взять такси и гнать 200 км до деревни, залетела домой - младшая висела на притолоке, еще дергаясь. Вытащила). Иголки выходили чуть ли не самотеком, кровь у Томы сворачивалась моментально, потому порезы кистей рук не помогали, а до предплечий она не догадывалась добраться.

Весной её ненадолго "обследовали" в "дурке" и выпускали, обнаружив полную норму. Осенью Тома опять точила ножницы…

Каждый суицид у Томы происходил ровно за три дня до первого снега. Это обнаружилось случайно, с третьей её попытки и дальше не менялось.
Мама боялась нас оставлять с Томой, но бабушка была надежным прикрытием, только ей мама и доверяла, несмотря на все невестко-свекровые нелюбви между ними (бабушка как-то задавила голыми руками взбесившуюся овчарку, накинувшуюся на детей в лесополосе перед аэродромом).

Однажды, услышав историю про Тому, сосед, ставший директором психушки, попросил привести её к нему на приём. Гипнозом он владел отменно - после двух его сеансов бабушка год не хромала своей искалеченной трактором ногой.
Три года после лечения Тома осенью была тише воды, только пару дней в октябре не ходила на работу, сидела у окошка и кормила мурашей, прогрызших рамы, сахаром. Потом шёл снег и Тома опять появлялась на службе.

На юбилей свадьбы Томиных родителей в их большой дом съехалась вся родня, со всеми чадами. Целый день Тома возилась с ребятишками, водила по двору, давала покормить кур и лошадей с ладошки.
А вечером, когда деревенская родня начала затягивать песни, обнаружилось , что нет Томы с её низким грудным голосом. Решили, что пошла в стайку дать коровам.. И тут не замычали - закричали коровы и раздался сильный шум-визг, лошади проломили загородку и заметались по стайке.
Племянник привез томиному бате кислоту для чистки котлов, оставил в люльке мотика, рядом со стайкой. Тома успела выпить, сколько могла. До районной больнички её уже не довезли..

На третий день Тому хоронили за оградкой местного кладбища.
Землекопы переговаривались, глядя на тихий безветренный первый снег:
- К счастью...

НОЯБРЬ

Варенье
-10 на термометре с утра, снега навалило выше щиколотки, жгучая метель в лицо, всё белое - и земля, и дома.
У газетного киоска стоит, внимательно вычитывая заголовки газет, мужик в меховой кепке и с подбитым глазом. Подвинувшись, чтобы дать мне место у окошка, жалуется:
- А в Дрогобыче щас варенье варят и теплынь.

А-то ж я не помню...
Дрогобыч, Стрый, Моршин...ноябрь начала восьмидесятых, по сибирским меркам еще зелено, хоть местные и говорят, что "жухловато".

Какой-то инопланетный язык по радио (" МикОла Олександрович Тихонов и миныстр закордонных справок...") и на улице, дежурная по этажу санатория ("Шо ж ваш-то мальчик такий бледненький, - хлопчику, скушай яблочку, свеженько, краснэнько, здоровэньким будэшь... А откуда ж вы? Ма-а-амо, аж Сыбырь, - так там же першенький мой служит, Рубцовка яка-то, слыхали, чи шо?"), огромные простыни вафельных коржей "для торта", съедаемые так, за один присест, черепичные крыши трёхэтажных домов ("Да нее, мам, ну не могут же они тут одной семьёй жить, так не бывает, это капитализм"...Оказалось - могут), девочка - дочка медсестры, обучающая меня числительным по этажам лифта - "перший, дрУгий, третьий, четвертый, пятый, шостый, сёмый", взаимные охи и ахи о погоде ("Да неее..у нас снег тоже бывает даже по колено... Михась, помнишь, когда мама приихала? Воо, даа, Ксаночка только родилась - вот тогда даа, тогда н а в а л и л о, целых два дня резвились детки..").

Стрый, Дрогобыч, Моршин... сонный аэропорт ночного Львова, полная усатая милиционерша ("Та сломался автобус, бо руки кривы у Пашки, вы ужо, мамочка, айдате с мальчиком в дежурку, я вас чаем напою, у нас такие чаи, вы и не видели, поди, а ужо понюхаете - ни в жисть не уедете от нас, та там косточки абрикосовые, та корочки, та сушены яблоки - аж досюда пахнет, чуете? Я сама жила там рядом, у Сибири, перший-то муж строил гэсу вашу, щас расскажу..")...

Стрый, Дрогобыч, Моршин, Львов...
Наверное, там уже наварили варенье.
Совсем в другой стране.

ДЕКАБРЬ

Бальзам
Вот всем нравилось, а мне как-то "Рижский бальзам" не очень...

Я его не люблю еще со времён холостяцких, когда будущая благоверная приехала на НГ в гости, а я набрал сколько-то там бутылок дорогущего "Рижского", по блату - 91-й был.
А его ж невозможно пить без чего либо - кофие, то-сё.
А у меня только два ящика лосося в собственном соку и бальзам этот клятый.
Даже про хлеб забыл.
И телевизор черно-белый, на одном боку стоит, к нему ёлка скотчем примотана.

И мы просто целовались тогда, раз такое дело.
Ну и не только.
Целовался-то я не очень. Ну а всё остальное - ничего, вроде.

И еще потом пару раз со спиртным на НГ я влетал, приобретя "Бехеровку".
От неё у меня в праздник изжога образовалась. А нормальной водки не прикупил.
Сильно тогда сам себя ругал.
И еще был НГ с каким-то неудачным дорогущим алкоголем...

После того случая с "Бехеровкой" у меня традиция сложилась. Стал я дожидаться предновогодних дней, прикидывать, чего бы такого дорогого я бы хотел выпить на этот странный праздник и сколько это будет стоить (у меня бизнес зимний был, к НГ как-то чего-то наполнялось в кармане).
А потом эти, хоть и небольшие, признаться, деньги тратил куда-то, где нужнее. Ну, типа, зарок дал сам для себя: только водку обычную на НГ покупать, а потенциальное остальное - в дело...
Ёлки кому-то ставили в общагах, мамашам-одиночкам, ещё что-то. Благоверной только не говорил, а-то за дурака сочтёт. Может и считает...

Однажды так ёлки прикупал на рынке, а продавец-молдаванин возьми и спроси - зачем, мол, сразу 4 штуки - неужели домина такой громадный?
Я ему признался.
А он помялся-помялся, ну и предложил еще ёлок помочь развезти, даже с машиной договорился.
А на следующий год мы с ним масла сливочного 5 коробок, что ли, где-то прикупили. Может и украли. Хотя - не должны были, вроде. И тоже раздавали где-то, уж и не помню, сами адреса находились - детдом, просто люди - да мало ли.
Тогда молдаванин в гости позвал меня и на стол "Бехеровку" выставил.
Кстати, изжоги наутро не было.
Вылечился, наверное.

Но на НГ всё равно пью одну водку.
В этом году только на неё и хватило.
Но молдаванин 29 декабря где-то паштета гусиного самодельного украл.
А может и купил, не знаю.
Девчонки в общаге говорят, что вкусно было. Поцеловали даже.
Не меня - молдаванина.
Я-то так и не научился целоваться.