Сургут ответил только вечером. То ли связь, то ли чего-то крутит-мутит Рыжий.
Рыжий - тот по линии Федора. Третий, кажется, внук от младшей дочки. Фёдор-то уже сейчас и не упомнит - кто после кого. Это только Параска сама всех знает наизусть, можно древо семейное не составлять - за пять минут любую степень родства выловит, даже если это третий внук от второй жены разведёного Васьки-Беспутного.

Васька - это, получается, Параскин четвертый. Или пятый, смотря как считать. Это только они с Параской, опять же, правильно помнят. Зато Рыжий, как приезжает - обязательно к деду Ваське забежит, - тут недолго, ежели по льду, а Рыжий в другое время и не бывает - ему нефть время отпуска диктует. В общем, "два сапога - пара, старый да малый", как Фёдор ворчит. Но это он раньше был против дружбы Васьки со внуком. А после той истории с давним пожаром, когда Васька всех угоревших вытащил, да бревном ему ногу перебило напоследок - вот после этого отмяк Фёдор. Теперь и с пасекой Ваське помогает, и "беспутным" уже почти не кличет. Ну, разве что подразнит по-братски, да и всё.

Рыжий до Тюмени на перекладных добирался, поездов не было. Там знакомых дальнобойщиков встренул, до Барнаула с ветерком домчался на красавце-МАНе с кухней и даже хитрым туалетом в кабине. Ну а тут уж - родные места, электричкой до речки, а по ней пёхом, привык так еще с техникума возвращаться.

Потом прибыли Рассадины всем семейством - обстоятельные, кряжистые, от дочки до с а м о г о, уже лысого, но с огромной седой бородой. С Фёдором они обнялись сначала осторожно, а потом уж, забывшись, хрястнули косточками на восьмом десятке - а что, еще хоть куда, да повод для встречи не тот. Рассадин-то Петро - не "казённая" родня, приёмный Параскин, по батюшке своему и записан, упокой батюшкину душу, а уж тела бренного его батюшки так и не нашли в тех финских болотах в тридцатые, когда воевать их погнали...

Кто еще... Ну, местные все, конечно - почитай полдеревни родни в Карасях, да Дресвянка - электричкой через речку перебирались.
Ну, п а н и ещё - это Фёдор так Еву кликал, сестрёнку свою, теперь уже бабушку, но такую же вертлявую и непоседливую, как её привезенный из-под Познани внучок, Збышек. Невестка тут же, но из мужского состава, кажется, только Збышек и есть - у супруга Евиного конференция в Штатах, какие-то углеводы-шмуклеводы, а зять... Не стал про него Фёдор спрашивать. А потом и во дворе увидел зятя - хорошо, что с расспросами к сестренке не полез, всё в порядке, значит.

Галка-племяшка аж из Калининграда прилетела. Фёдор посмотрел на карте, где это - он только те места помнил, где воевал. Еле нашел - зрение уже не то. Это мамка-Параска у них самая глазастая. Была. А теперь вот, сказала, всё - не видит. Заграничное слово какое-то - "инсульт". Сроду "Параскины", как их дразнили когда-то, не по фамилии, по бабке, не болели никакими инсультами. Ежели уж припирало, то ложились - и отходили наутро, без горестей и хворестей.
А теперь вот мама... И врача привезти больше не даёт, только всех позвать просила.
У х о д и т, сказала.

А погода на улице - ну вот совсем не как настроение у Фёдора. Уж до чего ранняя весна в этом году, даже ледяную переправу закрыли. Сегодня почти лето, все нараспашку ходят, а Збышек - тот вообще свою импортную "кацавеечку" скинул, в толстовке возится во дворе, лепит что-то из снега, катает комки липкие.

Вышли на улицу, собрались - все, кто в баню подивиться на новые веники ходил, кто в сенках разные красивые корешки, бабке Параске припасённые, выкладывал, кто просто курил и плакал.

- Ну что, - все собрались?
Это Фёдор спрашивает.
Обсмотрелись, покрутили головами. "Да, вроде..."

Фёдор думает: "Надо бы у Васьки мёдку попросить, для чая, на всех..."
Понял - Васьки-то и нет.
Как забыли, почему - другой вопрос.
Но в его Тараданово, на выселках - ни связи, ни хошь ты в колокол бей - не услышит.
А услышит - куда он со своей ногой добежит, до станции сейчас не пролезть, после февральских-то снегов не чистили дороги, а через речку напрямки машины уже не ходят, не увезти его.

Рыжий - цоп! - и в сарай, на мотоцикл. А тот собранный, перебранный, заправленный, хоть сейчас садись.
- Куда, потонешь?!
- Да там лёд еще две тонны держит, я слышал с утра, это уж они, эмчеэсы всякие, боятся за шкуру свою, дед Фёдь. Я - мигом!
Отпустил, с ним разве поспоришь, с Рыжим нашим.

Рыжий про две тонны-то наврал, но туда еще ничего доехал по старой дороге. Бросил мотоциклет на заснеженной косе, бегом до Васьки, там обсказал всё, прихватил, чего надо, Ваську на закорки, да назад.
Теперь потяжелее ехали, да полынья неприметная - тут Рыжий сам виноват, "срезать" хотел.
Срезал, да-а-а - фонарь самодельный на переднем колесе и срезал о лёд, когда проваливался.
Ну да, хорошо, что хорошо кончается: и транспорт цел, и Васька пьян - не сдержался, опосля от страха принял, и сам Рыжий почти ничего, только мокрый насквозь. Одно не помнит - как колесо выдергивал из небольшой полыньи.
Да и не хочет помнить.
В общем, Фёдору решили не говорить. Тот, хоть всё и так сообразил - ничего не сказал. Не до того.

Тут все засуетились - Параска зовёт.
Кто мог - в комнату или в избу. Остальные у окон в палисаднике, да на крыльце.
Переживают. Да и-то - она же тут, если вспомнить, почти всех приняла сама, пока роддом в райцентре не построили. И выручала всегда - да хоть и с деньгами теми же. И если дом кому поставить - Параска всех кликала. А кто учил невесток варить "парасковы" щи с хреном и печь "карасёвый пирог"? А кто своими травками того же зятя Евиного выудил из загребущих лап страшной болезни?
Да и не в этом дело. Это же - бабка Параска. Она же тут столько, что сама делает вид, что не помнит: "То ли второго я годику, то ль девяносто второго... мне не докладали".

- Все? - слабым голосом с кровати.
- Все, мамо, все, ты лежи-лежи, я тебе подушки поудобнее положу, - Фёдор ей.
- А полячек где мой ридненький, Збышко?
Тут он, тут, сейчас...
Кричат Збышеку, торопят, не дают снежные комья друг на друга водрузить. Полез через забор он, чтобы не обходить сарайку, да толстовку разодрал на боку. Поцарапался, аж щиплет.
Пропустили его, зашептали вслед.

Вот, уже стоит он перед бабкой Параской, тянет она к нему руку, показывает, чтобы присел.
Садится Збышек несмело да за бок держится.
Глаза у Параски чуть прикрыты, но - увидела:
- Ты где это так? Чего ж молчишь! Ева, быстро - тряпочку влажну, зелёнку, иголку, чёрну... нет, серу нитку!
Бежит Ева, исполняет.
Берёт Параска иголку, слюнявит нитку, с первого раза вдевает нитку в ушко... Вдруг, моргает, выдёргивает нитку, проделывает процедуру еще и ещё раз.
А потом распускает морщинки от уголков глаз в разные стороны, улыбается, поднимает голову и говорит:
- Спасибо вам, родные мои. Сказать хотела напоследок вам, да, видать, рано еще, вы уж простите старую...

Тут шум, да смех, да слёзы. Збышек этого не любит - вынырнул из толпы родственников, ринулся опять на улицу - там еще чуть-чуть осталось снеговик доделать, последний ком взгромоздить, а с царапиной и порванной одеждой он потом разберется.

Вечером поют в доме, хорошо поют: на польском, украинском, русском, да старинное, да казачье, да еще много всего - только одна Параска и знает все эти песни.
Только она сейчас не поёт, стоит она в сером заснеженном огороде вместе с Фёдором да Евой, смотрит, как Збышек поправляет глазки-угольки снежной бабе, слушает, как мальчуган, путая русские и польские слова, беспокоится, не растает ли назавтра его произведение.
И Параска, конечно, знает, что не растает.
Рано еще.